Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

пансиона Чермака, где получил образование Достоевский; все отличались

замечательною литературного подготовкой и начитанностью.

Первые литературные сочинения, читанные мной на русском языке, были

мне сообщены Достоевским; это были: перевод "Кот Мур" Гофмана {10} и

"Исповедь англичанина, принимавшего опиум" Матюрена {11} - книга мрачного

содержания и весьма ценимая тогда Достоевским. "Астролог" Вальтер Скотта и

особенно "Озеро Онтарио" Купера {12} окончательно пристрастили меня к

чтению. Читая в "Озере Онтарио" сцену прощания Патфайндера с Маделыо, я

заливался горькими слезами, стараясь отворачиваться и украдкой утирать слезы

из опасения, чтобы этого не заметили и не подняли меня на смех. Литературное

влияние Достоевского не ограничивалось мной; им увлеклись еще три товарища: Бекетов, Витковский и Бережецкий; {13} образовался, таким образом, кружок, который держался особо и сходился, как только выпадала свободная минута.

Любовь к чтению сменила у меня на время страсть к рисованию, которым я

усердно занимался до того времени. Читалось без разбору все, что ни попадало

под руку и что тайком приносилось в училище. Раз, помню, я имел даже терпение

прочесть до конца всего "Josselin", скучнейшую и длиннейшую поэму Ламартина, и не менее скучный переводный английский роман "La Mapelle d'Dayton".

Описание жизни знаменитых живописцев, помещенное в одном из сочинений

Карамзина и, привело меня в восторг. Я вступал в горячий спор с Достоевским, доказывая, что Рафаэль Санцио значит Рафаэль святой, так прозванный за его

великие творения; Достоевский доказывал, что Санцио обозначает только

фамилию художника, с чем я никак не хотел согласиться. Воображение, более и

более увлекаемое чтением, не могло им ограничиться.

86

После чтения пьесы Шиллера "Разбойники" я тотчас же принялся

сочинять пьесу из итальянских нравов; прежде всего я позаботился приискать

название: "Замок Морвено". Написав первую сцену, я тут же остановился; с одной

стороны, помешало бессилие воображения, с другой - неуменье выражать на

русском языке то, что хотелось.

Чтение и мысли, которые оно пробуждало, не только мешали мне следить

за уроками, но заметно охлаждали к классным занятиям. Достоевский, сколько

помнится, учился также неважно; он приневоливал себя с тем, чтобы окончить

курс и переходить из класса в класс без задержки. Последнее не удалось ему, однако ж; при переходе в один из классов он не выдержал экзамена и должен был

в нем остаться еще год; неудача эта потрясла его совершенно; он сделался болен и

пролежал несколько времени в лазарете {15} <...>.

Около этого времени в иностранных книжных магазинах стали во

множестве появляться небольшие книжки под общим названием "Физиологии"; каждая книжка заключала описание какого-нибудь типа парижской жизни.

Родоначальником такого рода описаний служило известное парижское издание:

"Французы, описанные сами собою" {16}. <...> У нас тотчас же явились

подражатели.

Некрасову, практический ум которого был всегда настороже, пришла

мысль начать также издавать что-нибудь в этом роде; он придумал издание в

нескольких книжках: "Физиология Петербурга". Сюда, кроме типов, должны

были войти бытовые сцены и очерки из петербургской уличной и домашней

жизни. Некрасов обратился ко мне, прося написать для первого тома один из

таких очерков. <...>

Попав на мысль описать быт шарманщиков, я с горячностью принялся за

исполнение. <...>

Около этого времени я случайно встретился на улице с Достоевским,

вышедшим из училища и успевшим уже переменить военную форму на статское

платье {17}. Я с радостным восклицанием бросился обнимать его. Достоевский

также мне обрадовался, но в его приеме заметна была некоторая сдержанность.

При всей теплоте, даже горячности сердца, он еще в училище, в нашем тесном, почти детском кружке, отличался не свойственною возрасту сосредоточенностью

и скрытностью, не любил особенно громких, выразительных изъявлений чувств.

Радость моя при неожиданной встрече была слишком велика и искрения, чтобы

пришла мне мысль обидеться его внешнею холодностью. Я немедленно с

воодушевлением рассказал ему о моих литературных знакомствах и попытках и

просил сейчас же зайти ко мне, обещая прочесть ему теперешнюю мою работу, на

что он охотно согласился.

Он, по-видимому, остался доволен моим очерком, хотя и не

распространялся в излишни похвалах; ему не понравилось только одно

выражение в главе "Публика шарманщика". У меня было написано так: когда

шарманка перестает играть, чиновник из окна бросает пятак, который падает к

ногам шарманщика. "Не то, не то, - раздраженно заговорил вдруг Достоевский, -

совсем не то! У тебя выходит слишком сухо: пятак упал к ногам... Надо было

сказать: пятак упал на мостовую, звеня и подпрыгивая..." Замечание это - помню

87

очень хорошо - было для меня целым откровением. Да, действительно: звеня и

подпрыгивая выходит гораздо живописнее, дорисовывает движение.

Художественное чувство было в моей натуре; выражение: пятак упал не просто, а

звеня и подпрыгивая, - этих двух слов было для меня довольно, чтобы понять

разницу между сухим выражением и живым, художественно-литературным

приемом {18}. <...>

В течение этого времени я чаще и чаще виделся с Достоевским.

Кончилось тем, что мы согласились жить вместе, каждый на свой счет {19}.

Матушка посылала мне ежемесячно пятьдесят рублей; Достоевский получал от

родных из Москвы почти столько же. По тогдашнему времени, денег этих было

бы за глаза для двух молодых людей; но деньги у нас не держались и расходились