Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

меня!" - И затем щелчок в нос, или повернут за плечи и ни за что ни про что

угостят пинком. Или: "Эй вы, рябец, как вас?.. Ступайте в третью камеру; подле

моей койки лежит моя тетрадь, несите сюда, да, смотрите, живо, не то расправа!"

Крайне забавным считалось налить воды в постель новичка, влить ему за

воротник ковш холодной воды, налить на бумагу чернил и заставить его слизать, заставить говорить непристойные слова, когда замечали, что он конфузлив и

маменькин сынок.

В классах, во время приготовления уроков, как только дежурный офицер

удалялся, поперек двери из одного класса в другой ставился стол; новички

должны были на четвереньках проходить под ним, между тем как с другой

82

стороны их встречали кручеными жгутами и хлестали куда ни попало. И боже

упаси было заплакать или отбиваться от такого возмутительного насилия. Сын

доктора, К., поступивший в одно время со мною, начал было отмахиваться

кулаками; вокруг него собралась ватага, и так исколотили, что его пришлось

снести в лазарет; к его счастью, его научили сказать, что он споткнулся на

классной лестнице и ушибся. Пожалуйся он, расскажи, как было дело, он, конечно, дорого бы поплатился.

И все это происходило в казенном заведении, где над головой каждого

висел дамоклов меч строгости, взыскательности самой придирчивой; где за самый

невинный проступок - расстегнутый воротник или пуговицу - отправляли в

карцер или ставили у дверей на часы с ранцем на спине и не позволяли опускать

ружье на пол.

В одном из помещений училища находилась канцелярия, сообщавшаяся с

квартирой ротного командира Фере; в канцелярии заседал письмоводитель из

унтер-офицеров, по фамилии Игумнов. Зайдешь, бывало, в канцелярию узнать, нет ли письма, не приходил ли навестить родственник. Случайно в дверях

показывался Фере; он мгновенно указывал пальцем на вошедшего и сонным

голосом произносил: "Игумнов, записать его!" Игумнов исполнял приказание, и

вошедший ни за что ни про что должен был отсиживать в училище праздничный

день.

Безусловно, винить начальство за допущение своеволия между

воспитанниками было бы несправедливо. Не надо забывать, что в то время оно

находилось, более чем мы сами, под гнетом страха и ответственности; на

шалости, происходившие у себя дома, в закрытии, смотрели снисходительно, лишь бы, как я уже заметил, в данный момент воспитанники были во всем

исправны: не пропустили на улице офицера, не отдав ему чести, выходной билет

был бы на месте между второй и третьей пуговицей, отличились бы на

ординарцах или на разводе или молодцами прошли бы на майском параде. Надо

сказать также, начальство ничего не знало о том, что происходило в

рекреационной зале, - оно туда почему-то редко заглядывало. Там между тем, помимо истязания рябцов, совершались другие предосудительные сцены;

распевались песни непристойного характера, и в том числе знаменитая "Феня", кончавшаяся припевом:

Ах ты, Феня, Феня,

Феня ягода моя!..

Раз в год, накануне рождества, в рекреационную залу входил

письмоводитель Игумнов в туго застегнутом мундире, с задумчивым,

наклоненным лицом. Он становился на самой середине залы, выжидал, пока

обступят его воспитанники, кашлял в ладонь и, не смотря в глаза

присутствующим, начинал глухим, монотонным голосом декламировать

известное стихотворение Жуковского:

Раз в крещенский вечерок

83

Девушки гадали ... и т. д. {2}

Покончив с декламацией, Игумнов отвешивал поклон и с тем же

задумчивым видом медленно выходил из залы.

Всякий раз после этого собиралась подписка в пользу Игумнова; одному

из старших поручалось отдать ему деньги.

Разноплеменность в составе персонала училища не давала себя

чувствовать или, по крайней мере, настолько слабо выражалась, что была почти

незаметна; ее сглаживали чувство строгой зависимости, распространявшейся на

всех одинаково, труд и сложность занятий в классах, отчасти также общий гонор, царивший в мое время в училище; гонор основывался на преимуществе перед

другими военно-учебными заведениями, не допускавшем в училище телесного

наказания. Такое преимущество в значительной степени приподымало дух

каждого, составляло его гордость.

Обращение с жалобой к дежурному офицеру за дурное обращение

старших считалось равносильным фискальству, шпионству. В течение четырех

лет, как я находился в училище, раз был такой случай, и тот, сколько казалось, основывался больше на догадках, чем на факте. Один из кондукторов, прежде

меня поступивший в училище, сделался любимцем ротного командира Фере,

которого все боялись и. огулом не любили. Вопреки привычке Фере - никогда

почти не говорить с воспитанниками, он стал часто звать к себе на квартиру

любимца; спустя несколько времени любимцу нашили унтер-офицерские

нашивки, что делалось за особенные успехи по фронтовой части и отличное

поведение. Этого достаточно было, чтобы возбудить подозрение; стали

распространять слухи, что любимец ничего больше, как фискал и доносчик. Не

помню, как составился и созрел против него заговор; я в нем не участвовал.

Помню только следующую сцену. Это было ночью. Любимец, в качестве унтер-

офицера, был дежурным; он проходил через большую камеру, где спало нас

шестьдесят человек; зала тускло освещалась высокими жестяными

подсвечниками с налитою в них водою и плавающим в ней сальным огарком.

Едва показался любимец, огни мгновенно были погашены; несколько человек, ждавших этой минуты, вскочили с постелей, забросали любимца одеялами и