Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

Федор Михайлович должен был чувствовать глубокое отвращение к ростовщику.

Оно, может быть, припомнилось ему, когда, столько лет спустя, он описывал

ощущения Раскольникова при первом посещении им процентщицы. В

единственном, дошедшем до нас письме 1843 года, относящемся к его

последнему дню, сам Федор Михайлович говорит о своих долгах, хотя опекун и

не оставляет его без денег. Он подбивает брата общими усилиями перевести

"Матильду" Евгения Сю, причем молодое, разыгравшееся воображение сулит ему

огромный барыш для поправления их запутанных денежных обстоятельств {7}.

К 1-му февраля 1844 года Федору Михайловичу выслали опять из Москвы

тысячу рублей, но уже к вечеру в кармане у него, по свидетельству г.

80

Ризенкампфа, оставалось всего сто. На беду, отправившись ужинать к Доминику, он с любопытством стал наблюдать за биллиардной игрой. Тут подобрался к нему

какой-то господин, обративший его внимание на одного из участвующих в игре -

ловкого шулера, которым была подкуплена вся прислуга в ресторане. "Вот, -

продолжал незнакомец, - домино, так совершенно невинная, честная игра".

Кончилось тем, что Федор Михайлович тут же захотел выучиться новой игре, но

за урок пришлось заплатить дорого: на это понадобились целых двадцать пять

партий и последняя сторублевая Достоевского перешла в карман партнера-

учителя.

На другой день новое безденежье, новые займы, нередко за самые

варварские проценты, чтобы только было на что купить сахару, чаю и т. п. В

марте доктору Ризенкампфу пришлось оставить Петербург, не успев приучить

Федора Михайловича к немецкой аккуратности и практичности.

РОЖДЕНИЕ ПИСАТЕЛЯ

Д. В. ГРИГОРОВИЧ

"Литературные воспоминания" Д. В. Григоровича (1822-1899) в той их

части, которая рассказывает о знакомстве с Достоевским, о жизни с ним на одной

квартире и об успехе "Бедных людей", имеют первостепенное историко-

литературное значение. В этом разделе воспоминаний Григоровича больше

точности в изложении событий и меньше того, что является характерным для его

литературной манеры как мемуариста, - нарочитого сгущения комизма, меньше

стремления к анекдотизму в изложении хода событий; эту черту своей мемуарной

прозы Григорович и сам признавал "неудобной". В письме к А. С. Суворину от 20

января 1892 года он писал: "У меня нет злобы против кого бы то ни было, но я

имею другой недостаток, неудобный для писания воспоминаний: мне все

представляется не в саркастическом, а в смешном виде..." ("Письма русских

писателей к А. С. Суворину", Л. 1927, стр. 33).

Между Григоровичем и Достоевским особенной близости не было

никогда, даже в период их кратковременного проживания на одной квартире в

1844-1845 годах. В дальнейшем жизнь развела их очень далеко; этому, возможно, способствовало и то, что в журнале Достоевского "Эпоха" была напечатана статья

Ап. Григорьева "Отживающие в литературе явления" (1864), с очень резкой

оценкой всего творчества Григоровича. Вспоминая свое знакомство с

Достоевским, Григорович вводит небольшие, но в какой-то мере выгодные для

себя поправки в воспоминания Достоевского в "Дневнике писателя" в связи с

"Бедными людьми". Так, по Достоевскому, Григорович пришел к нему просить

рукопись "Бедных людей", еще не читавши ее. Григорович же утверждает, что он

ее читал и потом уже отнес к Некрасову. Изложение разрыва Достоевского с

кружком "Современника" у Григоровича полемично по отношению к

81

воспоминаниям Панаевой (см. стр. 140-143 наст. тома). Он изображает дело таким

образом, что вина за обострение отношений падает на Достоевского, а не на

Тургенева, как пишет Панаева. В некоторых отношениях воспоминания

Григоровича имеют значение первоисточника: так, сообщение о связях

Достоевского с братьями Бекетовыми является единственным мемуарным

свидетельством о принадлежности его к социалистически настроенному кружку

еще до знакомства с Петрашевским.

ИЗ "ЛИТЕРАТУРНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ"

Первый год в училище {1} был для меня сплошным терзанием. Даже

теперь, когда меня разделяет от этого времени больше полустолетия, не могу

вспомнить о нем без тягостного чувства; и этому не столько способствовали

строгость дисциплинарных отношений начальства к воспитанникам, маршировка

и ружьистика, не столько даже трудность ученья в классах, сколько новые

товарищи, с которыми предстояло жить в одних стенах, спать в одних комнатах.

Представить трудно, чтобы в казенном, и притом военно-учебном, заведении

могли укорениться и существовать обычаи, возможные разве в самом диком

обществе. Начальство не могло этого не знать; надо полагать, оно считало зло

неизбежным и смотрело на него сквозь пальцы, заботясь главным образом о том, чтобы внешний вид был исправен и высшая власть осталась им довольна.

Комплект учащихся состоял из ста двадцати воспитанников, или

кондукторов, как их называли, чтоб отличать от кадет. В мое время треть из них

составляли поляки, треть - немцы из прибалтийских губерний, треть - русские. В

старших двух классах были кондукторы, давно брившие усы и бороду; они

держали себя большею частию особняком, присоединяясь к остальным в крайних

только случаях. От тех, которые были моложе, новичкам положительно житья не

было. С первого дня поступления новички получали прозвище рябцов - слово, производимое, вероятно, от рябчика, которым тогда военные называли штатских.

Смотреть на рябцов, как на парий, было в обычае. Считалось особенною

доблестью подвергать их всевозможным испытаниям и унижениям.

Новичок стоит где-нибудь, не смея шевельнуться; к нему подходит

старший и говорит задирающим голосом: "Вы, рябец, такой-сякой, начинаете, кажется, кутить?" - "Помилуйте... я ничего..." - "То-то, ничего... Смотрите вы у