Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

обществом. В кружке получались только и передавались друг другу

недозволенные в тогдашнее время книги революционного и социального

содержания, да разговоры большею частию обращались на вопросы, которые не

могли тогда обсуждаться открыто. Больше всего занимал нас вопрос об

освобождении крестьян, и на вечерах постоянно рассуждали о том, какими

путями и когда может он разрешиться. Иные высказывали мнение, что ввиду

реакции, вызванной у нас революциями в Европе, правительство едва ли

приступит к решению этого дела и скорее следует ожидать движения снизу, чем

сверху. Другие, напротив, говорили, что народ наш не пойдет по следам

европейских революционеров и, не веруя в новую пугачевщину, будет терпеливо

ждать решения своей судьбы от верховной власти. В этом смысле с особенной

настойчивостью высказывался Ф. М. Достоевский. Я помню, как однажды, с

обычной своей энергией, он читал стихотворение Пушкина "Уединение" {8}. Как

теперь, слышу восторженный голос, каким он прочел заключительный куплет: Увижу ль, о друзья, народ не угнетенный

И рабство падшее по манию царя,

И над отечеством свободы просвещенной

Взойдет ли наконец прекрасная заря?

Когда при этом кто-то выразил сомнение в возможности освобождения

крестьян легальным путем, Ф. М. Достоевский резко возразил, что ни в какой

иной путь он не верит.

Другой предмет, на который также часто обращались беседы в нашем

кружке, была тогдашняя цензура. Нужно вспомнить, до каких крайностей

доходили в то время цензурные стеснения, какие ходили в обществе рассказы по

этому предмету и как умудрялись тогда писатели провести какую-нибудь смелую

мысль под вуалем целомудренной скромности, чтобы представить, в каком

смысле высказывалась в нашем кружке молодежь, горячо любившая литературу.

Это тем понятнее, что между нами были не только начинавшие литераторы, но и

такие, которые обратили уже на себя внимание публики, а роман Ф. М.

121

Достоевского "Бедные люди" обещал уже в авторе крупный талант. Разумеется, вопрос об отмене цензуры не находил у нас ни одного противника.

Толки о литературе происходили большею частию по поводу каких-

нибудь замечательных статей в тогдашних журналах, и особенно таких, которые

соответствовали направлению кружка. Но разговор обращался и на старых

писателей, причем высказывались мнения резкие и иногда довольно

односторонние и несправедливые. Однажды, я помню, речь зашла о Державине, и

кто-то заявил, что видит в нем скорее напыщенного ритора и низкопоклонного

панегириста, чем великого поэта, каким величали его современники и школьные

педанты. При этом Ф. М. Достоевский вскочил как ужаленный и закричал:

– Как? да разве у Державина не было поэтических, вдохновенных

порывов? Вот это разве не высокая поэзия?

И он прочел на память стихотворение "Властителям и судиям" с такою

силою, с таким восторженным чувством, что всех увлек своей декламацией и без

всяких комментарий поднял в общем мнении певца Фелицы {9}. В другой раз

читал он несколько стихотворений Пушкина и Виктора Гюго, сходных по

основной мысли или картинам, и при этом мастерски доказывал, насколько наш

поэт выше как художник.

В дуровском кружке было несколько жарких социалистов. Увлекаясь

гуманными утопиями европейских реформаторов, они видели в их учении начало

новой религии, долженствующей будто бы пересоздать человечество и устроить

общество на новых социальных началах. Все, что являлось нового по этому

предмету во французской литературе, постоянно получалось, распространялось и

обсуживалось на наших сходках. Толки о Нью-Ланарке Роберта Оуэна и об

Икарии Кабе, а в особенности о фаланстере Фурье и теории прогрессивного

налога Прудона занимали иногда значительную часть вечера. Все мы изучали

этих социалистов, но далеко не все верили в возможность практического

осуществления их планов. В числе последних был Ф. М. Достоевский. Он читал

социальных писателей, но относился к ним критически. Соглашаясь, что в основе

их учений была цель благородная, он, однако ж, считал их только честными

фантазерами. В особенности настаивал он на том, что все эти теории для нас не

имеют значения, что мы должны искать источников для развития русского

общества не в учениях западных социалистов, а в жизни и вековом историческом

строе нашего народа, где в общине, артели и круговой поруке давно уже

существуют основы более прочные и нормальные, чем все мечтания Сен-Симона

и его школы. Он говорил, что жизнь в икарийской коммуне или фаланстере

представляется ему ужаснее и противнее всякой каторги. Конечно, наши упорные

проповедники социализма не соглашались с ним.

Не меньше занимали нас беседы о тогдашних законодательных и

административных новостях, и понятно, что при этом высказывались резкие

суждения, основанные иногда на неточных слухах или не вполне достоверных

рассказах и анекдотах. И это в то время было естественно в молодежи, с одной

стороны, возмущаемой зрелищем произвола нашей администрации, стеснением

науки и литературы, а с другой - возбужденной грандиозными событиями, какие

совершались в Европе, порождая надежды на лучшую, более свободную и

122

деятельную жизнь. В этом отношении Ф. М. Достоевский высказывался с

неменьшей резкостью и увлечением, чем и другие члены нашего кружка. Не могу

теперь привести с точностью его речей, но помню хорошо, что он всегда

энергически говорил против мероприятий, способных стеснить чем-нибудь народ, и в особенности возмущали его злоупотребления, от которых страдали низшие

классы и учащаяся молодежь. В суждениях его постоянно слышался автор