Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

поклониться его страданию...

– ----

258

Его сейчас же окружили его знакомые, и он добродушно отвечал дамам,

усадившим его за стол между собой, и отвечал на их обыкновенные комнатные

слова такими же обыкновенными комнатными словами. Кругом все разом

заговорили - о своем, о чужом. Яков Петрович подводил всех к столу, усаживал

пить чай и шел встречать новых гостей; Жозефина Антоновна ласково улыбалась

подходившим к ней поздороваться и угощала чаем. Точно не случилось ничего

необыкновенного...

Я смотрела на Достоевского, и мне казалось, что он стал совсем другим - и

похожий и не похожий на того, что стоял у окна, как бывают не похожи два

фотографических снимка с одного и того же лица. Он равнодушно отвечал что-то

своей соседке и со сдержанной улыбкой передал ей сухари...

– ----

Вскоре после этого был назначен очередной литературный вечер

Литературного фонда в б. Кононовском зале. Участвовали, как всегда,

литературные корифеи, в том числе и Федор Михайлович Достоевский.

Я пошла не без волнения послушать, как читает Федор Михайлович. И

действительно, все мои ожидания не только оправдались, но и превзошли все, что

я воображала. Передо мною был опять великий писатель, страдавший в своих

писаниях не только за меня, за нас, но и за всех людей. Когда он читал "Пророка", казалось, что Пушкин именно его и видел перед собой, когда писал: "Глаголом

жги сердца людей".

Аплодисменты и неистовые крики были такими ненужными и

назойливыми после его тихого, внутреннего голоса. Я вышла из залы и

наткнулась на П. И. Вейн-берга, всегдашнего устроителя этих вечеров.

– Пойдемте в артистическую, - сказал он.
– Там найдете ваших знакомых.

И действительно, я наткнулась прямо на Григоровича и Гончарова,

которых встречала часто у моей сестры Ю. П. Маковской.

Достоевский сидел в стороне, один, усталый, раздавленный. Я не

решалась подойти к нему, сомневалась, запомнил ли он меня. Но когда он

взглянул в мою сторону и я поклонилась ему, он встал, и я подошла к нему. У

него была какая-то особая "светская" манера подавать руку, внимательно-

сдержанная учтивость и условность тона, какая всегда бывает, когда говоришь с

мало знакомым человеком. Мне было совестно, что он, такой утомленный, все-

таки встал с кресла, и я сказала:

– Сядьте, пожалуйста, сядьте, Федор Михайлович.

Но он не сел и, точно чтобы только сказать что-нибудь, с особой любезно-

иронической усмешкой проговорил:

– Слышал от Якова Петровича, что вы пописываете...

– Готовлюсь, Федор Михайлович.

– Постом и молитвою?
– все с той же иронией сказал он.

– Почти.

Он как-то неожиданно серьезно проговорил:

259

– Вот это хорошо... Так и надо.

И опять он показался мне "иным". В нем как-то сочетались два разных

человека, и потому получались совершенно разные - я бы сказала -

противоположные впечатления.

Подошел шумный Григорович и, не считаясь с настроением Достоевского,

взял его за руку и сказал:

– Горло промочить, Федор Михайлович...

Увидя меня, он по-приятельски (он был особенно близок с моим зятем К.

Е. Маковским, и мы очень часто видались) взял меня под руку и повел к чаю.

В "артистической" был накрыт стол, и за ним сидели участники этого

вечера. И меня посадили между ними... Петр Исаевич Вейнберг незадолго перед

смертью, - значит, лет через двадцать пять - тридцать, - вспоминая об этом вечере, смеялся над моим тогдашним "восторженным" видом и "ожидающими

откровения глазами"...

Это было первое допущение меня в литературную среду, конечно, не в

качестве равной среди равных, но уже в качестве своего человека, никого не

стесняющего. Я никому не мешала, и мне никто не мешал слушать и

запечатлевать все в сердце и в голове.

Заговорили о Балканах, о "братушках", о нашей миссии на Востоке, по

поводу известной картины "Скобелев перед войсками", где белый генерал мчится

на белом коне перед окаменевшими полками {5}. Достоевский молчал. Турецкая

война, воспламенившая вначале даже таких людей, как сотрудники

"Отечественных записок", скоро всколыхнула со дна столько мутных осадков и

человеконенавистнических инстинктов, что отношение к ней было не только

критическим, но прямо враждебным {6}.

– Крест на святой Софии?..
– с гневно подчеркнутой иронией кричал

Григорович.

Достоевский встал и отошел в сторону.

Позвонил звонок. Антракт был кончен. Началось второе отделение, и все,

или почти все, пошли слушать какую-то певицу. Достоевский взял шапку, чтобы

незаметно уйти; мне показалось, что я уже никогда в жизни не увижу его, и я

смело подошла к нему.

И вот что у меня записано в книжке 1879 года:

"Достоевский сказал: "Никогда не продавайте своего духа... Никогда не

работайте из-под палки... Из-под аванса. Верьте мне... Я всю жизнь страдал от

этого, всю жизнь писал торопясь... И сколько муки претерпел... Главное, не

начинайте печатать вещь, не дописав ее до конца... До самого конца. Это хуже

всего. Это не только самоубийство, но и убийство... Я пережил эти страдания

много, много раз... Боишься не представить в срок... Боишься испортить... И

наверное испортишь... Я просто доходил до отчаяния... И так почти каждый раз..."

Помню, как потрясли меня эти слова. Федор Михайлович был особенно

нервный в тот вечер. Вероятно, шумный успех, пламенное чтение Пушкина,

наконец страшно больной для него вопрос - славянский вопрос {7} - до того

взволновали его, что он мог так горячо и искренне говорить с совершенно

незнакомой ему девушкой, подошедшей к нему как к другу, как к брату.