Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

ее голосок. Первым вопросом при его пробуждении или по возвращении домой

было: "Что Соня? Здорова? Хорошо ли спала, кушала?" Федор Михайлович

целыми часами просиживал у ее постельки, то напевая ей песенки, то

разговаривая с нею, причем, когда ей пошел третий месяц, он был уверен, что

Сонечка узнает его, и вот что он писал А. Н. Майкову от 18 мая 1868 года: "Это

маленькое, трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное - для меня

было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я

подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать.

43

Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил".

Но недолго дано было нам наслаждаться нашим безоблачным счастьем. В

первых числах мая стояла дивная погода, и мы, по настоятельному совету

доктора, каждый день вывозили нашу дорогую крошку в Jardin des Anglais, где

она и спала в своей колясочке два-три часа. В один несчастный день во время

такой прогулки погода внезапно изменилась, началась биза (bise), и, очевидно, девочка простудилась, потому что в ту же ночь у нее повысилась температура и

появился кашель. Мы тотчас же обратились к лучшему детскому врачу, и он

посещал нас каждый день, уверяя, что девочка наша поправится. Даже за три часа

до ее смерти говорил, что больной значительно лучше. Несмотря на его уверения, Федор Михайлович не мог ничем заниматься и почти не отходил от ее колыбели.

Оба мы были в страшной тревоге, и наши мрачные предчувствия оправдались:

днем 12 мая (нашего стиля) наша дорогая Соня скончалась. Я не в силах

изобразить того отчаяния, которое овладело нами, когда мы увидели мертвою

нашу милую дочь. Глубоко потрясенная - и опечаленная ее кончиною, я страшно

боялась за моего несчастного мужа: отчаяние его было бурное, он рыдал и плакал, как женщина, стоя пред остывавшим телом своей любимицы, и покрывал ее

бледное личико и ручки горячими поцелуями. Такого бурного отчаяния я никогда

более не видала. Обоим нам казалось, что мы не вынесем нашего горя. Два дня

мы вместе, не разлучаясь ни на минуту, ходили по разным учреждениям, чтобы

получить дозволение похоронить нашу крошку, вместе заказывали все

необходимое для ее погребения, вместе наряжали в белое атласное платьице, вместе укладывали в белый, обитый атласом гробик и плакали, безудержно

плакали. На Федора Михайловича было страшно смотреть, до того он осунулся и

похудел за неделю болезни Сони. На третий день мы свезли наше сокровище для

отпевания в русскую церковь, а оттуда на кладбище в Plain Palais, где и схоронили

в.. отделе, отведенном для погребения младенцев. Через несколько дней могила ее

была обсажена кипарисами, а среди них был поставлен белый мраморный крест.

Каждый день ходили мы с мужем на ее могилку, носили цветы и плакали.

Слишком уж тяжело было нам расстаться с нашею бесценною малюткою, так

искренне и глубоко успели мы ее полюбить и так много мечтаний и надежд

соединялось у нас с ее существованием!

Оставаться в Женеве, где все напоминало нам Соню, было немыслимо, и

мы решили немедленно исполнить наше давнишнее намерение переехать в

Wevey, на том же Женевском озере. <...>

Никогда не забуду я тот вечно печальный день, когда мы, отправив свои

вещи на пароход, пошли в последний раз проститься с могилкой нашей дорогой

девочки и положить ей прощальный венок. Мы целый час сидели у подножия

памятника и плакали, вспоминая Соню, и, осиротелые, ушли, часто оглядываясь

на ее последнее убежище.

Пароход, на котором нам пришлось ехать, был грузовой, и пассажиров на

нашем конце было мало. День был теплый, но пасмурный, под стать нашему

настроению. Под влиянием прощания с могилкой Сонечки Федор Михайлович

был чрезвычайно растроган и потрясен, и тут, в первый раз в жизни (он редко

44

роптал), я услышала его горькие жалобы на судьбу, всю жизнь его

преследовавшую. Вспоминая, он мне рассказал про свою печальную одинокую

юность после смерти нежно им любимой матери, вспоминал насмешки товарищей

по литературному поприщу, сначала признавших его талант, а затем жестоко его

обидевших. Вспоминал про каторгу и о том, сколько он выстрадал за четыре года

пребывания в ней. Говорил о своих мечтах найти в браке своем с Марьей

Дмитриевной столь желанное семейное счастье, которое, увы, не осуществилось: детей от Марии Дмитриевны он не имел, а ее "странный, мнительный и

болезненно-фантастический характер" {Этими же словами Федор Михайлович

определил характер своей первой жены в письме к бар. А. Е. Врангелю от 31

марта 1865 года. "Биография и письма". Материалы, стр. 278. (Прим. А. Г.

Достоевской.)} был причиною того, что он был с нею очень несчастлив. И вот

теперь, когда это "великое и единственное человеческое счастье - иметь родное

дитя" {"Биография и письма". Материалы, стр. 288. (Прим. А. Г. Достоевской.)}

посетило его и он имел возможность сознать и оценить это счастье, злая судьба не

пощадила его и отняла от него столь дорогое ему существо! Никогда ни прежде, ни потом не пересказывал он с такими мелкими, а иногда трогательными

подробностями те горькие обиды, которые ему пришлось вынести в своей жизни

от близких и дорогих ему людей.

Я пыталась его утешать, умоляла его принять с покорностью

ниспосланное нам испытание, но, очевидно, сердце его было полно скорби, и ему

необходимо было облегчить его хотя бы жалобою на преследовавшую его всю

жизнь судьбу. Я от всего сердца сочувствовала моему несчастному мужу и

плакала с ним над столь печально сложившеюся для него жизнию. Наше общее

глубокое горе и задушевная беседа, в которой для меня раскрылись все тайники