Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

пожелал. Но его уже более не тянуло к игре. Казалось, эта "фантазия" Федора

Михайловича выиграть на рулетке была каким-то наваждением или болезнию, от

которой он внезапно и навсегда исцелился. Вернулся Федор Михайлович из

Висбадена бодрый, успокоившийся и тотчас принялся за продолжение романа

"Бесы", так как предвидел, что переезд в Россию, устройство на новом месте и

затем ожидаемое семейное событие не дадут ему возможности много работать.

Все помыслы моего мужа были обращены на новую полосу жизни, перед нами

открывающуюся, и он стал предугадывать, как-то он встретится со старыми

друзьями и родными, которые, по его мнению, могли очень измениться за

протекшие четыре года; он сознавал и в самом себе перемену некоторых своих

взглядов и мнений.

В последних числах июня 1871 года были получены из редакции

"Русского вестника" следуемые за роман деньги, и мы, не теряя ни одного дня, принялись за окончание наших дрезденских дел (вернее, выкуп вещей и уплату

долгов) и за укладку вещей. За два дня до отъезда Федор Михайлович призвал

меня к себе, вручил несколько толстых пачек исписанной бумаги большого

формата и попросил их сжечь. Хоть мы и раньше с ним об этом говорили, но мне

так стало жаль рукописей, что я начала умолять мужа позволить мне взять их с

собой. Но Федор Михайлович напомнил мне, что на русской границе его

несомненно будут обыскивать и бумаги от него отберут, а затем они пропадут, 52

как пропали все его бумаги при его аресте в 1849 году. Возможно было

предполагать, что до просмотра бумаг нас могут задержать в Вержболове, а это

было бы опасно ввиду приближающегося семейного события. Как ни жалко было

мне расставаться с рукописями, но пришлось покориться настойчивым доводам

Федора Михайловича. Мы растопили камин и сожгли бумаги. Таким образом,

погибли рукописи романов "Идиот" и "Вечный муж". Особенно жаль мне было

лишиться той части романа "Бесы", которая представляла собою оригинальный

вариант этого тенденциозного произведения. Мне удалось отстоять только

записные книжки к названным романам и передать моей матери, которая

предполагала вернуться в Россию позднею осенью. Взять же с собою целый

чемодан с рукописями она не соглашалась: большое количество их могло

возбудить подозрение и бумаги были бы от нее отобраны.

Наконец 5 июля вечером нам удалось выехать из Дрездена на Берлин, где

мы пересели на поезд, отправлявшийся в Россию.

Много хлопот было нам дорогой с нашею резвою Любочкой, которой

было год десять месяцев. Мы ехали без няни, и, ввиду моего болезненного

состояния, с нею все время пути (шестьдесят восемь часов) нянчился мой муж: выводил ее на платформы гулять, приносил молоко и еду, развлекал ее играми, -

словом, действовал как самая умелая нянюшка и этим очень облегчил для меня

продолжительный переезд.

Как мы предполагали, так и случилось: на границе у нас перерыли все

чемоданы и мешки, а бумаги и пачку книг отложили в сторону. Всех уже

выпустили из ревизионного зала, а мы трое оставались, да еще кучка чиновников, столпившихся около стола и разглядывавших отобранные книги и тонкую пачку

рукописи. Мы стали уже беспокоиться, не пришлось бы нам опоздать к

отходящему в Петербург поезду, как наша Любочка выручила нас из беды, -

бедняжка успела проголодаться и принялась так голосисто кричать: "Мама, дай

булочки", что чиновникам скоро надоели ее крики и они решили нас отпустить с

миром, возвратив без всяких замечаний и книги и рукопись.

Еще сутки пришлось нам промучиться в вагоне, но сознание того, что мы

едем по русской земле, что вокруг нас все свои, русские, было до того

утешительно, что заставляло нас забывать все дорожные невзгоды. Мы с мужем

были веселы и счастливы и спрашивали друг друга: неужели правда, что мы

наконец в России? До того диковинным казалось нам осуществление нашей

давнишней мечты.

<"ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ">

<...> Несмотря на неприятные приставания кредиторов и постоянный

недостаток денег, я все же с удовольствием вспоминаю зиму 1871-1872 года. Уже

одно то, что мы опять на родине, среди русских и всего русского, представляло

для меня величайшее счастье. Федор Михайлович также был чрезвычайно рад

своему возвращению, возможности увидеться с друзьями и, главное, возможности

наблюдать текущую русскую жизнь, от которой он чувствовал себя настолько

53

отдалившимся. Федор Михайлович возобновил знакомство со многими прежними

друзьями, а у своего родственника, проф. М. И. Владиславлева, имел случай

встретиться со многими лицами из ученого мира; с одним из них, В. В.

Григорьевым (востоковедом), Федор Михайлович с особенным удовольствием

беседовал. Познакомился у кн. Вл. П. Мещерского, издателя "Гражданина" {58}, с

Т. И. Филипповым и со всем кружком, обедавшим у Мещерского по средам. Здесь

же встретился с К. П. Победоносцевым, с которым впоследствии очень сблизился, и эта дружба сохранилась до самой его смерти {59}.

Помню, в эту зиму приезжал в Петербург постоянно живший в Крыму Н.

Я. Данилевский, и Федор Михайлович, знавший его еще в юности ярым

последователем учения Фурье и очень ценивший его книгу "Россия и Европа", захотел возобновить старое знакомство. Он пригласил Данилевского к нам на

обед и, кроме него, несколько умных и талантливых людей. (Запомнила Майкова, Ламанского, Страхова.) Беседа их затянулась до глубокой ночи.

В эту же зиму П. М. Третьяков, владелец знаменитой Московской

картинной галереи, просил у мужа дать возможность нарисовать для галереи его

портрет. С этой целью приехал из Москвы знаменитый художник В. Г. Пе-ров.

Прежде чем начать работу, Перов навещал нас каждый день в течение недели; заставал Федора Михайловича в самых различных настроениях, беседовал,

вызывал на споры и сумел подметить самое характерное выражение в лице мужа, именно то, которое Федор Михайлович имел, когда был погружен в свои