Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

мне чужд и антипатичен. И он отчасти был прав. У меня в то время была уже

самостоятельная работа - я вела бытовую хронику в "Искре", - моим

руководителем в этой работе был сотрудник "Отечественных записок" Н. А.

Демерт {7}, и, когда я читала теперь в корректуре статьи Достоевского, мне

зачастую вспоминались совсем другие взгляды, другие мысли и настроения. С

"Гражданином" меня связывала только необходимость в заработке, - по духу же я

и сама еще не знала, к какому принадлежу я "лагерю".

Мы искали тогда - ив книгах и в людях, вообще на чужбине, вне нас самих

– самого лучшего "лагеря" - не призрачного, не фальшивого и не противного

сердцу, такого, где правда была бы не на словах, а на деле, где справедливость

царила бы всюду, всегда и для всех.

Но такого лагеря не существовало нигде. Или мы не знали его.

III

Как-то раз - в конце уже марта - мы работали поздно вдвоем с Федором

Михайловичем. Он сидел, как всегда, в углу за столом, а я - рядом с ним, за бюро.

Я сверяла его поправки и, прочитывая отдельные полосы, передавала ему на

просмотр и на подпись.

Его "Дневник" в этом нумере был отчасти философского содержания и

особенно интересен был для меня потому, что в нем говорилось о выставке

картин новой русской школы, которую я только что перед тем ходила смотреть с

знакомыми литераторами. Но Федор Михайлович, говоря о некоторых картинах, находил в них совсем не то, что находили эти знакомые мне литераторы {8}.

Они, например, восхищались известной картиной Ге - "Тайная вечеря" - за

ее "реализм", за то, что изображаемое в ней событие носит характер такой

обыкновенности, как будто дело происходит в наши дни, в Петербурге, где-

нибудь на Подъяческой, за ужином в складчину, тайком от полиции, в

кухмистерской Митрофанова; за то, что все апостолы на картине - как будто

современные "социалисты", Христос - по-нынешнему - "хороший, добрый

человек, с экстатическим темпераментом", а Иуда - самый обыкновенный шпион

или agent-provocateur {агент-провокатор (франц.).}, получающий по таксе за

каждый донос...

А Достоевский говорил о той же картине! "Где же тут восемнадцать веков

христианства? Где идея, вдохновлявшая столько народов, столько умов и сердец?

Где же мессия, обетованный миру спаситель, - где же Христос?.." {9}

Они говорили о действительности, как она есть.." А Достоевский говорил, что такой действительности "совсем и не существует"... Они хвалили новую

школу за то, что она "свободна от идеальничанья, от фальши, лганья"... А

89

Достоевский доказывал, что именно тут-то и кроется фальшь и самое жалкое

рабство пред "направлением", так как сути вещей нам знать не дано и во всем, что

мы ни изображаем, мы выражаем только самих себя и наши идеи о мире вещей и

явлений... {10}

Все это были вопросы, над которыми с особенной жадностью

останавливались тогда мои мысли. Христос,; христианство - об этом давно уже не

говорили в известных слоях нашего общества, по крайней мере в Петербурге. Это

напоминало реакцию, "Переписку" Гоголя, вообще "мистицизм", которого

страшились тогда, как "жупела"...

Достоевский говорил и о них, то есть о том круге людей и понятий, в

котором жила я тогда и который он определял с язвительной складкой на губах -

"либералами".

Статья была написана страстно - он, впрочем, все писал страстно, - и эта

горячая страстность невольно сообщалась и мне. Я впервые тогда почувствовала

на себе неотразимое обаяние его личности. Голова моя кипела в огне его мыслей.

И мысли эти казались мне так понятны, они так проникали меня насквозь, что

казалось, они - мои собственные. Было в них что-то и еще мне особенно близкое: эти слова о Христе и Евангелии напомнили мне мою мать - женщину пламенной

веры, когда-то страдавшую за мое "неверие"... и я точно возвращалась теперь из

Петербурга домой, и этот дом мой были христианские мысли Ф. М. Достоевского.

И вдруг, сама не знаю почему, меня неудержимо потянуло на него

оглянуться. Но, повернув слегка голову, я невольно смутилась. Федор

Михайлович пристально, в упор, смотрел на меня с таким выражением, как будто

давно наблюдал за мною и ждал, чтобы я оглянулась...

И когда - далеко уже за полночь - я подошла к нему, чтобы проститься, он

тоже встал и, крепко сжав мою руку, с минуту пытливо всматривался в меня, точно искал у меня на лице впечатлений моих от прочитанного, спрашивал меня: что же я думаю? поняла ли я что-нибудь?!

Но я стояла перед ним как немая: так поразило меня; в эти минуты его

собственное лицо! Да, вот оно, это настоящее лицо Достоевского, каким я его

представляла себе, читая его романы!..

Как бы озаренное властной думой, оживленно-бледное и совсем молодое,

с проникновенным взглядом глубоких потемневших глаз, с выразительно-

замкнутым очертанием тонких губ, - оно дышало торжеством своей умственной

силы, горделивым сознанием своей власти... Это было не доброе и не злое лицо.

Оно как-то в одно время и привлекало к себе и отталкивало, запугивало и

пленяло... И я бессознательно, не отрываясь, смотрела на это лицо, как будто

передо мной внезапно открылась "живая картина" с загадочным содержанием, когда жадно торопишься уловить ее смысл, зная, что еще один миг, и вся эта

редкая красота исчезнет, как вспыхнувшая зарница. Такого лица я больше

никогда не видала у Достоевского. Но в эти мгновения лицо его больше сказало

мне о нем, чем все его статьи и романы. Это было лицо великого человека,

историческое лицо.

Я ощутила тогда всем моим существом, что это был человек необычайной

духовной силы, неизмеримой глубины и величия, действительно гений, которому