Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

90

не надо слов, чтобы видеть и знать. Он все угадывал и все понимал каким-то

особым чутьем. И эти догадки мои о нем много раз оправдывались впоследствии.

– Измучились вы сегодня!
– с нежной, точно родственной лаской

заговорил он, провожая меня до дверей и помогая мне надеть верхнее платье.
–

Поезжайте скорее домой, выспитесь хорошенько, Христос с вами! Да возьмите

непременно извозчика, не идите пешком. Еще обидит вас какой-нибудь пьяный

нахал.

Он сам запер за мной двери на ключ, так как все кругом уже спали, и я

вышла на улицу в каком-то экстазе. Извозчиков близко не было, да и хотелось

пройтись после десятичасового сидения, согнувшись над корректурами. Я шла, всю дорогу вспоминая его лицо и тот новый, внезапно раскрывшийся предо

мною, его внутренний облик... "Какой он умный! Какой он добрый! Какой

необыкновенный он человек!
– восторженно думала я.
– И как они совсем не

понимают его!"

Я не чувствовала ни малейшего утомления и, придя домой в три часа, села

записывать только что пережитые впечатления. Точно в них заключалось какое-то

удивительное сокровище, которое надо было сберечь на всю жизнь. Но мне

казалось тогда, что эти впечатления со временем вырастут во что-то большое и

важное, что будет нужно и мне и другим.

IV

Мне приходилось не раз присутствовать при разговорах Достоевского с

заходившими в типографию, чтобы видеть его, писателями. Из них помню Н. Н.

Страхова, А. Н. Майкова, Т. И. Филиппова, А. У. Порецкого и однажды -

Погодина. Помню также Всеволода Соловьева, "милого и замечательного

юношу", как называл его заочно Федор Михайлович, пророча ему "блестящую

будущность". На меня, впрочем, этот юноша произвел впечатление не "милого", но скорее очень занятого собой и своей "блестящей будущностью". Он держал

себя чопорно, сидел не снимая перчаток, говорил звонким, высокопарным

голосом и смотрел все время куда-то вверх, улыбаясь восторженно-счастливой

улыбкой, как будто думал при этом о всех присутствующих в типографии: "Какие

они счастливые!
– видят меня, и так близко!.."

Со всеми, кто бы ни приходил при мне к Федору Михайловичу, он всегда

знакомил меня, прибавляя с улыбкой: "Наш корректор", но разговаривать со

мною он начал только после той памятной ночи, когда мы впервые поздно

работали с ним вдвоем и мне впервые раскрылась духовная личность писателя.

Заговорил он со мной совершенно неожиданно и при самых удручающих

для меня обстоятельствах.

Это было в следующее за тем утро, когда мы только что начинали новый

нумер, и Федор Михайлович сидел в типографии, беседуя с Т. И. Филипповым о

значении письма вселенского патриарха. В контору при них зашел некто NN.

Впоследствии мне приходилось встречать его имя в печати. Он поместил даже -

не помню где - свои воспоминания о Достоевском, но тогда это был просто юркий

91

молодой человек, довольно смазливой наружности, очень незлобивый и... очень

недалекий. Не знаю, зачем он, состоя в кандидатах на судебную должность,

посещал типографию Траншеля. Быть может, бедняк просто заходил туда

отогреться или в надежде заполучить какой-нибудь заработок. По крайней мере, он часто жаловался тогда на свою нужду и однажды обратился ко мне, умоляя

"спасти его от голодной смерти", - просмотреть написанный им рассказ и

попросить Г. К. Градовского напечатать его в "Гражданине". Рассказ этот был

помещен тогда же "в виде субсидии человеку с высшим образованием", как

ответил мне тогдашний редактор журнала. С тех пор этот NN возымел

обыкновение - чуть не ежедневно - по дороге в окружной суд заходить к

Траншелю, и непременно со связкой соленых сушек из булочной Филиппова,

которые тут же при нас и съедал в виде завтрака, болтая с корректором и со мною.

Корректора в этот день не было - "запил", - и NN с мешком сушек и с

обычной своей болтовней подсел ко мне. Напрасно показывала я ему глазами на

Достоевского и Филиппова, которым болтовня его, очевидно, мешала

разговаривать, так как Федор Михайлович поминутно оглядывался на нас, а

Филиппов иронически улыбался, - ничто не помогало.

– Кто это рядом с вами?
– быстро зашептал вдруг NN.
– Скажите,

пожалуйста, кто?
– не отставал он, не обращая никакого внимания на все мои

мины и пантомимы.

Я оторвала чистый клочок от корректурного листка и написала ему:

Достоевский.

Он вытаращил глаза:

– Да-а?! Не может этого быть!..

И, прежде чем я успела перевести дух, он, набросив pince-nez {пенсне

(франц.).}, уже подлетел прямо к Федору Михайловичу.

– Мсьё Дост_о_евский?
– развязно проговорил он, заглядывая ему в лицо.

Федор Михайлович встал с вопросительным недоумением и торопливо

застегивая свой длинный черный английский сьют.

– Достоевский!
– поправил его Федор Михайлович.
– К вашим услугам. Что

прикажете?

– Очень приятно познакомиться! Я - NN.
– И он так же развязно, сияя

добродушным самодовольствием, первый протянул руку. Федор Михайлович

молча подал ему свою - и тем кончилось дело.

Я не знала, куда деваться от стыда, - так это вышло неуместно, нелепо,

смешно. Одна мысль, что меня могут заподозрить в близком знакомстве с этим, развязным господином, доводила меня до отчаяния. Этот NN вообще был для

меня каким-то кошмаром. Он же торчал тут подле меня, когда Писемский

диктовал мне вставки в корректуру своей комедии "Подкопы" {11} и в

благодарность за этот труд на прощанье пожелал мне с улыбкой "хорошего