Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

моим "просвещением".

94

– Подождите, - говорил он, - вот настанет опять зима, я познакомлю вас с

моими друзьями-литераторами, и мы будем устраивать литературные,

поэтические вечера...

Он хотел теперь знать, что я читаю, с кем видаюсь, какого держусь

"направления".

– Что это вы все носитесь с "либералами"?
– с иронией указывал он на

книжку "Отечественных записок", только что взятую мной по дороге из

библиотеки.
– Читайте лучше Погодина, Карамзина, Соловьева...

– Всё начиняете себя чужими мыслями!

– ядовито восклицал он опять,

заглядывая в книгу, которую я читала.
– Ну, что тут хорошего - жевать эту жвачку, хотя бы разлиберальную?! Возьмитесь-ка лучше за математику, да и прите годика

три! Думать по-своему станете, уверяю вас.

Ничто не проходило для него бесследным и незамеченным - раз обратил

он на вас внимание. И по временам мне казалось, что я нахожусь как бы под

непрестанным надзором его художнической проницательности. И не скажу,

чтобы это было всегда приятно... Художник-наблюдатель смахивал иногда да

духовника-инквизитора.

Так, по крайней мере, мне казалось тогда.

Даже костюм мой подвергался его строгому обзору и осуждению. Так я

помню, как он, насмешливо вертя в руках мою лаковую "Wienerhut" {венскую

шляпу (нем.).}, допрашивал меня, "какое направление доказывают эти шляпы

современных девиц".

– Что это, знамя, что ли, у вас? Или пароль?

Шелковый дождевой зонтик мой казался ему непростительным

щегольством и подозрительным образом и мыслей и жизни.

– Шелковый, настоящий!
– с упреком восклицал он.
– Откуда вы деньги

берете? Я всю жизнь мечтаю о таком зонтике - и все купить никак не могу. А вы

щеголяете, точно у вас ренты какие! Разве есть у вас ренты?
– Он пристально, строго смотрел на меня, выжидая ответа.

– Нет, Федор Михайлович, никаких рент у меня нет. Но что же мне делать,

если я люблю изящное?.. Я лучше несколько дней обедать не буду, а уж

бумажного зонтика не куплю.

– А я вот купил. Тяжелый он, правда... Вам, пожалуй, его и не снести, -

уже смягчаясь, снисходительно прибавлял он.

– ----

Раз, помню, я опоздала.

Н. А. Демерт, Н. С. Курочкин и Г. И. Успенский взяли меня с собой

смотреть встречу персидского шаха из окон редакции "Петербургского листка"

(на Казанской площади). Всем нам было удивительно весело. Писатели острили и

над шахом, и над встречей, и над самими собой. Редактор "Листка", Соколов, ребячился, как маленький: сделал из бумаги огромнейшее знамя, - вроде змея, которого запускают уличные мальчишки, - и, разрисовав его персидскими львами

95

и солнцами, вылез на крышу и все время махал там без устали, распевая

персидский марш и "Боже, царя храни". В результате я попала в контору в четыре

с половиной - вместо трех, как назначил мне Федор Михайлович. Вхожу и вижу -

Федор Михайлович сидит на моем месте и читает за меня первые корректуры.

Я начала извиняться. Он не дал мне договорить до конца.

– Пари держу, что смотрели, как шаха встречают! То есть голову даю на

отсечение... Признавайтесь!

– Грешна, Федор Михайлович, - смотрела, как встречают!..

– Ну, я так и знал! Я был уверен, что и вы сейчас побежали туда!.. Ну, и

как вам не стыдно? Чего там смотреть?.. Разве можно интересоваться подобными

пошлостями? Стыдитесь! А еще хотите Жорж Сандом сделаться! Никогда вы не

сделаетесь Жорж Сандом!

Федор Михайлович отлично знал, что я не хотела "сделаться Жорж

Сандом", но это была его манера казнить меня.

VI

Преследуя меня всякого рода допросами, Федор Михайлович сам не

любил никаких о себе вопросов.

Однажды он описывал мне то удивительное состояние, которое он

испытывает всегда перед наступлением падучей, а я наивно до глупости, хоть и с

сочувствием, перебила его:

– У вас падучая? Неужели? Отчего это?..

– Ну, об этом я не стану теперь разговаривать, - это совсем уж другой

вопрос!
– раздражительно оборвал он и, помолчав, прибавил с укором:

– Ничего-то вы не понимаете, как я вижу!А еще писателем быть хотите!

И так и не рассказал мне всего, что хотел рассказать. Я хорошо запомнила

этот урок и с тех пор никогда уже ни о чем его не расспрашивала.

Так же, как "писательством", долго язвил он меня моим мнимопольским

происхождением. И это только потому, что, прожив в ранней юности несколько

лет в нашем Западном крае, я с увлечением описывала ему однажды живописные

окрестности литовского города и красоты поэм Мицкевича.

– А все-таки, - перебил он меня, - ваш хваленый Мицкевич воспевал

Валленрода, то есть изменника и лгуна и. А истинный поэт не должен никогда

воспевать ни изменников, ни лгунов. Ни-ко-гда!
– с желчной страстью повторил

он, прищуривая глаза и язвительно кривя губы.

И с тех пор мне не раз приходилось выслушивать от него:

– Да ведь вы не можете этого понимать! Вы ведь не настоящая русская...

Вы - полька!

Раз он указывал мне какой-то мой недосмотр в корректуре и уронил на

пол листок рукописи, который я ему подняла.

– Ах, матушка, извините, пожалуйста!
– вскричал он и сейчас же

оговорился: - Что это я, однако, "матушкой" вас назвал, когда сам гожусь вам в

отцы!

96

– Что же тут дурного, Федор Михайлович! Это любимое наше народное

слово.

– Да ведь вы не можете понимать истинного значения этого народного

слова. Вы ведь не настоящая русская...

И так было всегда и во всем. Ничего вполовину. Или предайся во всем его

богу, веруй с ним одинаково, йота в йоту, или - враги и чужие! И тогда сейчас уже