Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

– Нет, раньше не нужно. Но через пятнадцать лет, обещайте мне, что вы

это снова прочтете.

Поздно вечером в этот день, когда мы с ним прочитывали в корректуре ту

же статью, Федор Михайлович, отпуская меня домой, сказал, вынимая кошелек из

кармана:

– Сделайте мне божескую милость, возьмите вот этот рубль и купите мне

где-нибудь по дороге коробочку папирос-пушек, если можно Саатчи и Мангуби

или Лаферм, и спичек тоже коробочку, и пришлите все это с мальчиком.

Я купила ему папиросы и спички и, кроме того, на последние свои два

двугривенных (я получала по десяти рублей каждую неделю по выходе нумера) купила пяток апельсин, так как Федор Михайлович перед тем только что

жаловался, что ему страшно хочется пить, - и снова поднялась по мосткам {Дом, где помещалась тогда типография Траншеля (теперь ресторан Палкина), тогда

перестраивался, и лестницы уже не было. И Федора Михайловича и меня

спускали и поднимали тогда рабочие на руках. И однажды ночью, спускаясь

таким образом, с фонарями и на руках, я увидела на тротуаре толпу любопытных, которые с волнением спрашивали друг у друга: "Что это значит? Похищение, что

ли? Или пожар?" - "Никакого пожара нет, - отвечали рабочие, - барышня здесь

газету печатает..." (Прим. В. В. Тимофеевой.)} в типографию, чтобы передать

покупки и сдачу. И может быть, думала я, он возьмет мои апельсины!.. Мысль об

апельсинах очень занимала меня. Забавно и радостно было думать, что бот

именно я, какая-то никому не известная "корректорша"... и угощаю знаменитого

на всю Россию писателя... на последние два двугривенных!

Федор Михайлович все еще сидел за конторкой и тем же ласковым

голосом поблагодарил меня "за внимание". Тогда я решилась предложить ему

мешок с апельсинами.

– Что же это вы жертвы мне приносить начинаете? Чем это я заслужил? За

что именно?
– шутил он.

– Ни за что, Федор Михайлович. Просто вспомнила, что вы пить хотели.

– Пить я действительно очень хочу. И потому, так уж и быть, пару возьму

с удовольствием. А я вот вам за это комплимент по адресу нынешних женщин

107

пишу, - полушутя, полусерьезно прибавил он.
– Никогда еще современную

женщину не хвалил. А теперь вот хочу похвалить.

И на другой день, утром, я прочла в корректуре приписанный им в мое

отсутствие конец "Дневника писателя":

"...А все-таки из числа Пироговых и вообще всех "безбрежных", кажется, можно исключить огромное большинство наших женщин. В нашей женщине все

более и более замечается искренность, настойчивость, серьезность и честь, искание правды и жертва; да и всегда в русской женщине это было выше, чем у

мужчин. Это несомненно, несмотря на все даже теперешние уклонения. Женщина

меньше лжет, многие даже совсем не лгут, а мужчин почти нет не лгущих, - я

говорю про теперешний момент нашего общества. Женщина настойчивее,

терпеливее в деле; она серьезнее, чем мужчина; хочет дела для самого дела, а не

для того, чтоб казаться. Уж не в самом ли деле нам отсюда ждать большой

помощи?" {25}

– -----

Два дня спустя после этого Федор Михайлович пришел в типографию с

мешком дорогих французских дюшес.

– Сегодня у меня гости, поэтому разорился, но вот вас первую хочу

угостить, - сказал он мне, подавая мешок.
– Возьмите, попробуйте. Дюшесы

хорошие. Я всегда у Эрбера покупаю.

В такой деликатной форме отплатил он мне за мое простодушное

угощение апельсинами.

XI

В конце августа типографию перевели в собственный дом Траншеля на

Стремянной (N 12); но так как новое здание, выстроенное на дворе, еще красили и

штукатурили и ходить туда по лесам, особливо в ненастную погоду, не всегда

бывало удобно, мне предложили на время читать корректуру в мезонине

деревянного домика {В 1903 году этот деревянный домик уже заменен новым

каменным зданием. (Прим. В. В. Тимофеевой.)}, выходившего на Стремянную,

где помещался сам Траншель с семейством. Мезонин этот, помнится, состоял из

двух комнат, из которых первая, полутемная, была загромождена разной

рухлядью, - макулатурой, негодными литографскими станками, ящиками с

старым шрифтом и картонками со старыми шляпками m-me Transchel. А в другой, крохотной комнатке поставили для меня маленький рабочий столик и один-

единственный соломенный стул.

Словом, далеко не веселое помещение.

Помню, что в первый вечер - вечера уж были осенние, темные, - мне как-

то жутко было даже одной на этой вышке, вдали от людей, от привычного

шумного оживления рабочих часов и от незабвенных бесед с Федором

108

Михайловичем. Мне казалось, я точно в изгнании или в ссылке. С Федором

Михайловичем мы не виделись уже несколько дней. Он был болен, корректуры

посылались ему на дом, нумер только что начинался, и никто не ждал его в

типографию, тем более что накануне у него был припадок и корректуру принесли

от него обратно нечитанного.

И вдруг, в первый же вечер моего унылого новоселья, когда я сидела там

одна за работой, я услыхала где-то в глубине его голос:

– Где вы?.. Здесь так темно, что я ничего не могу разобрать!..

Я бросилась к нему навстречу, и мне пришлось вести его за руку через

всю комнату, между всякого хлама,

– Вот вы где!
– как-то особенно выразительно и тепло сказал он. Точно

убогая обстановка, в которой мне приходилось работать одной, возвысила меня в

его мнении и придала мне новую цену...

Пришел вслед за тем и М. А. Александров с корректурами и расчетом

статей для нумера. Принесли снизу, от Траншеля, другой стул - для Федора

Михайловича, Но работать в этот вечер он так и не мог. Руки его дрожали от

слабости, когда он взялся за перо; он то и дело проводил рукой по лицу с