Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

Провожать осталось дней;

Парка счет ведет им строго,

Тартар тени ждет моей... {36} -

мрачным, как бы умирающим голосом читал он, и под конец опять сказал

то же лермонтовское - из Байрона:

...Непроходимых мук собор...
–

на этот раз сказал всю пьесу с начала до конца, и с такой

выразительностью, точно это было не из Байрона или Лермонтова, а из самого

Достоевского, его собственное признание... которое лицу постороннему, пожалуй, неловко было и слушать.

До сих пор стоит у меня в ушах, как он два раза повторил:

Лишь знаю я - и мог снести!
–

...И мог снести!
–

121

и как голос его вдруг оборвался и жалобно дрогнул, как будто

заглушённый рыданием, когда он шептал:

Прости! прости!..

– Однако в каком вы сегодня поэтическом настроении, Федор

Михайлович!
– заметил Порецкий.

Замечание это подействовало на Федора Михайловича как ушат холодной

воды. Он сразу нахмурился и умолк, потом взглянул на часы и заторопился к

Майкову.

– Помните, я вам как-то давно обещал литературные вечера?
– сказал он,

прощаясь со мною.
– Ну, так сегодня пусть это будет первый - в задаток будущих!

Как-то вскоре потом, встретившись у знакомых с одним из "тонких

ценителей всех изящных искусств", покойным М. А. Кавосом, я стала

рассказывать ему, как "чудно" читает пушкинские стихи Достоевский, но Кавос

сделал гримасу, невольно напомнившую мне Траншеля.

– Грешный человек, - сказал он, - не верю я, что он может хорошо

прочесть Пушкина. Вот свои "Записки из подполья" он, пожалуй, прочтет

хорошо. Не любитель я его лазаретной музы, а это и я бы послушал.

Я не читала этих "Записок" - и призналась в своем невежестве.

– У-у! Самый ужасающий мрак и зловоние больничной палаты. Но

сильно! Самая сильная вещь, по-моему. Советую прочитать!
– изрек мне тогда

этот меценат и любитель "прекрасного".

И я впервые тогда прочла этот ад и пытки самобичевания, самоказни, - и

впечатление было особенно тяжело для меня потому, что сначала я никак не

могла разъединить в моем сознании личность автора от героя "Записок" - и

благоговение к "пророку" Достоевскому невольно сменялось то восторгом к

художнику-психологу, то отвращением к чудовищу в образе человека, то ужасом

от сознания, что это чудовище дремлет в каждом из нас, - и во мне, и в самом

Достоевском...

Помню, что не спала целую ночь, и, встретившись в то же утро с Федором

Михайловичем в типографии, я не выдержала, - заговорила впервые сама о его

сочинениях:

– Всю ночь сегодня, - сказала я, - читала ваши "Записки из подполья"... И

не могу освободиться от впечатления... Какой это ужас - душа человека! Но и

какая страшная правда!..

Федор Михайлович улыбнулся ясной, открытой улыбкой.

– Краевский говорил мне тогда, что это - мой настоящий chef d'oeuvre

{шедевр (франц.).} и чтобы я всегда писал в этом роде, но я с ним не согласен.

Слишком уж мрачно. Es ist schon ein uberwundener Standpunkt {Это уже

преодоленная точка зрения (нем.).}. Я могу написать теперь более светлое, примиряющее. Я пишу теперь одну вещь... {36}

XVI

122

С тех пор и уже до конца Федор Михайлович не изменял своих отношений

ко мне, - разве стал еще добрее и проще. По временам он опять расспрашивал, где

я бываю, что делаю, - и я без смущения рассказывала ему, как учителю-другу. И

однажды, помню, передавая ему мои наблюдения и беседы с наборщиками (он

советовал мне записывать их), я сообщила ему, между прочим, что один

наборщик, из дворян-однодворцев, служивший перед тем писарем в главном

штабе, второй год уже состоит под судом за "покушение на оскорбление

действием дежурного офицера при исполнении им служебных обязанностей".

– Я не заметил, как он вошел, - рассказывал мне этот наборщик, - не встал

и не отдал чести. Офицер этот и раньше ко мне всегда придирался. А тут, ни

слова не говоря, хотел прямо в зубы! Я только вытянул руку, - защищался рукой, -

я, говорю, дворянин, вы не имеете права!
– и дотронулся слегка рукой до его

погона... Свидетелей не было, - я был один в канцелярии... Ну, он сейчас

закричал... Созвали команду... "Взять под стражу! Отвесть на гауптвахту!.." Я

понял, что я погиб: моим показаниям никто бы не поверил. Оставалось одно -

прикинуться сумасшедшим, изобразить аффект. Я стал бросаться на конвойных...

Одного искусал... Назначили суд. На суде я говорил как будто в бреду, а между

прочим, все мотивы им выложил... Отдали под судебно-медицинский надзор; на

тринадцатой версте целый год состоял под этим надзором. Два раза освобождали, и еще одно испытание предстоит...

И несчастный боялся, что в третий раз, пожалуй, не выдержит.

– Или останусь навсегда в сумасшедшем доме, или сиделка донесет, что

обманываю... и тогда расстреляют.

Мне было страшно его жалко, и по временам он мне казался

действительно душевнобольным - с манией оскорбленного в своем достоинстве

человека...

– Посоветуйте ему, - сказал Федор Михайлович, - пусть он почаще трет

себе лоб. Это все сумасшедшие делают. Первый признак мозгового расстройства.

Скажите ему: пусть вот так, почаще трет себе лоб...

И Федор Михайлович показывал мне жестом, как надо это делать.

В свою очередь и Федор Михайлович опять стал посвящать меня в свои

думы и планы. Я узнала тогда от него, что он пишет большой роман с героем в

образе "ростовщика, который мстит этим обществу"... И однажды он попросил