Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

Радости и Свободе... {26} Самые чистые и возвышенные слова говорили, как

подобает юности с идеалом в душе. И вот на Невском, где-то тут, подле нас, подле церкви Знамения, попалась им навстречу женщина, - из тех, которые ночью

гуляют, потому что это их промысел, они только этим и существуют... И вот эти

юноши - в возвышенном настроении и с идеалом в душе (любимое выражение

Федора Михайловича, которому он придавал различные значения посредством

оттенков голоса), - почувствовав необычайное омерзение к этой женщине,

истасканной, набеленной и нарумяненной, торговавшей собою... такое вдруг

почувствовали к ней омерзение и такую свою необыкновенно высокую чистоту, что плюнули ей - все трое - в лицо., И были за это все трое привлечены в участок, к мировому. Я их там видел и слышал - еще розовые и почти без усов. И вот там

они, в камере мирового судьи, не желая платить штраф за бесчинство и личное

оскорбление, красноречиво, по всем правилам высших наук защищали свое

"законное право" поступить именно так, как они поступили, в порыве

благородного негодования "на эту истасканную продажную тварь"...

Он замолчал, как будто припоминая, что было дальше, потом слегка

наклонился ко мне и сказал, выразительно растягивая слова, чтобы дать мне

почувствовать всю их силу:

– Каковы же должны быть у этих людей понятия о "возвышенных

идеалах", если могли они совершить такую пошлость и низость!.. И потом еще

защищать свое законное право на основании высших наук!.. Ну, а если б

ошиблись они! Если б не эту женщину они встретили, а если б это вы им

попались навстречу и ваше утомленное работой и бессонной ночью лицо

показалось бы им развратно-изношенным, - и они вам плюнули бы в лицо!..

Я невольно вздрогнула при этих словах и на минуту закрыла лицо рукою.

– Вы только представьте это себе!
– возбужденно продолжал он, как бы

электризуясь моим волнением: - Вы, гордая, чистая девушка, труженица, усталая

и измученная, после целых суток труда, - вы идете одна - и вдруг вам плюнут в

лицо, потому что оно показалось недостаточно чисто или свежо!..

– А знаете, - закончил он вдруг с своей судорожно-измученной и как будто

жестокой улыбкой, - знаете, я бы даже хотел, чтобы это с вами случилось. Какую

бы я вам тогда в защиту речь написал! Как бы я их испотрошил тогда, этих

возвышенно-благородных идеалистов, плюющих на женщину, декламируя

Шиллера после ужина у Дюссо!..

111

XII

Это было последнее наше ночное сотрудничество с Федором

Михайловичем. Осенью, с возвращением семьи, он и реже стал заходить в

типографию, и не так уже долго засиживался там. Да зачастую, когда он заходил в

рабочие часы, ему негде бывало даже присесть в тесной и душной каморке,

служившей в одно время и корректорской, и канцелярией фактора, и конторой

самого Траншеля, где он принимал своих многочисленных заказчиков.

Федор Михайлович приходил теперь чаще всего по вечерам, в последние

дни недели, после восьми, когда типография затихала и оставались только мы,

"журнальные"; проработав со мной за одним столом часа два или три, он поручал

мне потом сверку своих поправок, всякий раз прибавляя при этом:

– Так уж я на вас надеюсь!..

Теперь он редко принимал в типографии и знакомых ему сотрудников. По

крайней мере, за всю эту зиму, я помню, приходил раза два только Александр

Устинович Порецкий, с которым Федор Михайлович познакомил тогда и меня и

много рассказывал мне про его "несравненную душевную чистоту и истинно

христианскую веру".

– К этому человеку я питаю особенное доверие, - признавался мне Федор

Михайлович, - во всех тяжелых, сомнительных случаях моей жизни я всегда

обращаюсь к нему и всегда нахожу у него поддержку и утешение.

Если в конторе, кроме меня и М. А. Александрова, был хоть один человек,

Федор Михайлович угрюмо молчал и оставался непроницаемо-недоступен для

всех.

И иногда мне случалось быть невольной свидетельницей забавно-

драматических положений, когда, например, приходили разного рода заказчики и, не подозревая, кто этот угрюмо-молчаливый "субъект", выкладывали начистоту

перед ним свою "психику".

Так было однажды с одним беллетристом {27}, только что вернувшимся

перед тем из ссылки за "увлечение" - в виде растраты каких-то не своих сумм - и

печатавшим у Траншеля первое "Собрание" своих сочинений. При прежней

редакции в "Гражданине" часто помещались его статьи, стихи и рассказы самой

разнообразной "художественности" - то строго пуристические, в назидательном

жанре, то "откровенные" до того, что их противно было читать в корректуре.

Кроме того, эти ultra художественные произведения иногда были написаны (или

для типографии - переписаны) на оборотной стороне каких-то любовных

посланий, из которых, помню, одно начиналось: "Глубокоуважаемая княгиня, дорогая Annette"; помню особенно потому, что наборщик, приняв это тоже за

"оригинал", набрал и вставил в середину статьи статистического обзора рыбной

промышленности в нашем северном крае.

"Художественный" роман этого беллетриста, печатавшийся в

"Гражданине" прежней редакции, так и остался там неоконченным, потому что

Федор Михайлович решительно воспротивился помещению его окончания.

112

И вот этот самый беллетрист, очевидно не знавший в лицо Федора

Михайловича, не подозревая, кто это сидит рядом со мной за столом, на

соломенном стульчике, согнувшись над корректурою, битый час, захлебываясь, хвастался перед нами своей необычайною "знаменитостью", как его "хвалят и

величают" в газетах, как им "восторгаются" и дамы и барышни в салонах и