Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

ободрилась и, провожая его до лестницы через всю наборную, обещала ему, что, когда мне удастся написать что-нибудь достойное его внимания, я принесу ему на

показ, как учителю...

Он уже спускался по лестнице - и вдруг, подняв голову, остановился, как

бы желая что-то сказать. Но в эту минуту внизу распахнулась дверь, кто-то

125

посторонний стал подниматься по ступеням мимо Федора Михайловича, и он

успел мне только сказать:

– Ну... до свидания!..

Я не предчувствовала тогда, что это было наше последнее свидание,

последний разговор мой с Федором Михайловичем.

Судьба присудила иное.

Предсказания Федора Михайловича сбылись вполне: с новой редакцией я

"не ужилась". Осенью того же года журнал "Гражданин", вместе с метранпажем

его, М. А Александровым, перешли в типографию князя Оболенского. И когда

Федор Михайлович зашел туда с каким-то заказом, он, по словам г. Александрова,

"спросил" и обо мне. Но я осталась работать у Траншеля. Потом, год спустя, когда

Федор Михайлович снова печатал у Траншеля отдельным изданием роман свой

"Подросток", меня уже не было у Траншеля, и мне только передавали, что он

опять "спрашивал" обо мне...

На этом и оканчиваются все личные отношения мои к Федору

Михайловичу. И я скоро почувствовала, чего я лишилась с прекращением этих

отношений...

Есть люди, которых оценишь вполне только после того, как утратишь.

Вблизи они слишком захватывают и иногда подавляют своим обаянием, своей

силой. Нельзя безнаказанно смотреть открытым глазом прямо на солнце - блеск

его нестерпим, можно ослепнуть. Нужны темные стекла времени, чтобы увидеть

светило своими собственными глазами...

К таким именно людям принадлежал и Федор Михайлович Достоевский.

На расстоянии сгладились все беспокойные и резкие черты, и мягко

засияла неугасимо ровным, любящим светом эта пламенно-нежная, объединенная

в своей высшей сложности, устремленная к одной высшей цели,

многострадальная и глубокая личность писателя.

XVIII

Только два раза удалось мне потом издалека увидеть Ф. М. Достоевского.

Оба раза это были для меня решающие эпохи моей духовной жизни, и точно

яркие маяки стоят они в веренице моих воспоминаний.

Первый раз это было 9 марта 1879 года, на литературном вечере в пользу

"Общества нуждающихся литераторов и ученых". На программе стояли имена

Салтыкова, Полонского, Потехина, Достоевского и Тургенева. Я пошла на этот

вечер, чтобы видеть и слышать одного Тургенева, а ушла с него под впечатлением

одного Достоевского.

Салтыков начал вечер своей "Современной идиллией". Желчным, вяло-

брюзгливым и монотонным голосом прочел он о том, как пришел Глумов и

сказал, что "надо погодить", - и они начали пить водку, играть в карты, набивать

папиросы и терять свою "образованность" в обществе нового друга их -

околоточного, пока не обрастут когтями и шерстью.

126

Все переглядывались тогда с сумрачной, но удовлетворенной улыбкой.

Все понимали, что значит это глумовское "надо погодить". Это значило: надо

закупориться в мурье и не высовывать носа за дверь, так как тут же, сейчас, его

могут у вас оторвать, а быть может, и вовсе лишить живота. Закупориться и ждать

перемены обстоятельств, благоприятной атмосферы для безопасного пребывания

мирных обывателей вне мурьи на свободе, то есть на любой петербургской улице, не только на немощеной, но даже и на покрытой торцом и асфальтом. А доколе

обстоятельства не переменятся, обывателям оставалось только играть в карты, пить водку и терять "образованность"... Ибо нельзя оставаться людьми и жить

человеческой жизнью при современном порядке вещей...

Потом еще что-то читали; потом был антракт. А после антракта первым

вышел на эстраду Ф. М. Достоевский.

Глубокое волнение охватило меня, когда я увидела снова эту фигуру и это

лицо, когда услыхала этот давно не слышанный голос. Разом вспомнилось все: наша работа за одним столом, ночные беседы "на чердаке", филиппики против

"либералов" и таинственные возвещания об антихристе...

Он читал главу из "Братьев Карамазовых" - "Рассказ по секрету", но для

многих, в том числе и меня, это было чем-то вроде откровения всех судеб... Это

была мистерия под заглавием: "Страшный суд, или Жизнь и смерть"... Это было

анатомическое вскрытие больного гангреною тела, - вскрытие язв и недугов

нашей притуплённой совести, нашей нездоровой, гнилой, все еще

крепостнической жизни... Пласт за пластом, язва за язвой... гной, смрад...

томительный жар агонии... предсмертные судороги... И освежающие,

целительные улыбки... и кроткие, боль утоляющие слова - сильного, здорового

существа у одра умирающего. Это был разговор старой и новой России, разговор

братьев Карамазовых - Дмитрия и Алеши.

Мне слышались под звуки этого чтения две фразы, все объяснявшие мне и

в Достоевском, и в нас самих. Мне представлялось, как будто слушатели, бывшие

в зале, сначала не понимали, что он читал им, и перешептывались между собою:

– Маниак!.. Юродивый!.. Странный...

А голос Достоевского с напряженным и страстным волнением покрывал

этот шепот...

– Пусть странно! пусть хоть в юродстве! Но пусть не умирает великая

мысль!

И этот проникновенный, страстный голос до глубины потрясал нам

сердце... Не я одна, - весь зал был взволнован. Я помню, как нервно вздрагивал и

вздыхал сидевший подле меня незнакомый мне молодой человек, как он краснел

и бледнел, судорожно встряхивая головой и сжимая пальцы, как бы с трудом

удерживая их от невольных рукоплесканий. И как наконец загремели эти

рукоплескания...