Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

издания на первых порах заинтересует публику, а затем заинтересует уже сам

автор. Но не такого мнения были литературные и журнальные кружки. На вечере

у Якова Петровича Полонского, у которого обыкновенно можно было встретить

представителей всевозможных редакций, людей самых различных взглядов, я

выслушал с разных сторон заранее подписанный приговор "Дневнику писателя".

Решали так, что издание непременно лопнет, что оно никого не заинтересует.

Говорили:

– Он, наверное, начнет опять о Белинском, о своих воспоминаниях. Кому

это теперь нужно, кому интересно?! {24}

– Ну, а если он начнет о вчерашнем и сегодняшнем дне?
– спрашивал я.

– В таком случае еще того хуже... что он может сказать?! он будет

бредить!..

Но и после этого всеобщего приговора я не переставал рассчитывать на

успех. С его жаром, с его искренностью, обращаясь прямо к обществу, в форме

простой беседы - разве мог он не заинтересовать? Ведь он сам - интереснейшее

лицо среди самых интересных лиц его лучших романов - и, конечно, он будет

весь, целиком в этом "Дневнике писателя"! Любопытно только, с чего он начнет...

Январь 1876 года уже наступил, а карантин в его доме все еще

продолжался; я не мог его видеть {25}.

В назначенный день первый номер вышел и сразу произвел сильное

впечатление, раскупался нарасхват. Даже газеты позабыли о "сумасшедшем",

"маньяке", "изменнике" и заговорили в благоприятном тоне - ничего другого им

не оставалось {26}. Подписка превзошла все ожидания. Успех наконец начал

улыбаться измученному труженику.

Я не стану останавливаться на постепенном усилении того влияния,

которое горячая, искренняя речь Достоевского получала над умами его читателей

и по преимуществу над умами молодого поколения. Но и среди успеха бывали

тяжелые минуты. Смелые, вдохновенные мысли, пророческий тон Достоевского

его противники старались-таки осмеивать.

143

Время было горячее, тревожное; "восточный вопрос" снова стоял на

очереди, сербская война, Черняев, добровольцы... чувствовалась неизбежность, необходимость великой борьбы... Достоевский говорил смело, оригинально, по-

своему; выставлял неожиданные вопросы и неожиданно освещал их, вдохновенно

пророчествовал {27}. Заветные мысли и чувства истинно русского и искреннего

человека были многим не по душе, а этот человек вдобавок имел уже большое

влияние - и снова поднялись насмешки.

"Парадоксы!" - кричали газеты - и опять эти крики раздражительно

действовали на Достоевского {28}.

VIII

По зимам 1876-1877 и 1877-1878 годов мы продолжали довольно часто

видаться. И хотя мы жили на двух противоположных концах города, Достоевский

иногда проводил у меня вечера.

Отмечу здесь одно обстоятельство, конечно, случайное, в котором нет

ничего веселого, но которое между тем подавало повод к довольно комичным

сценам. Он приезжал ко мне почти всегда после своих мучительных припадков

падучей болезни, так что некоторые наши общие знакомые, узнавая, что у него

был припадок, так и говорили, что его нужно искать у меня.

Бедный Федор Михайлович имел достаточно времени привыкнуть к своим

припадкам, привыкали к ним и их последствиям и его старые знакомые, которым

все это уже не казалось страшным и считалось обыкновенным явлением. Но он

бывал иногда совершенно невозможен после припадка; его нервы оказывались до

того потрясенными, что он делался совсем невменяемым в своей

раздражительности и странностях.

Придет он, бывало, ко мне, войдет как черная туча, иногда даже забудет

поздороваться и изыскивает всякие предлоги, чтобы побраниться, чтобы обидеть; и во всем видит и себе обиду, желание дразнить и раздражать его... Все-то у меня

ему кажется не на месте и совсем не так, как нужно, - то слишком светло в

комнате, то так темно, что никого разглядеть невозможно... Подадут ему крепкий

чай, какой он всегда любил, - ему подают пиво вместо чая! нальют слабый - это

горячая вода!..

Пробуем мы шутить, рассмешить его - еще того хуже; ему кажется, что

над ним смеются...

Впрочем, мне почти всегда скоро удавалось его успокоить. Нужно было

исподволь навести его на какую-нибудь из любимых его тем. Он мало-помалу

начинал говорить, оживлялся, и оставалось только ему не противоречить. Через

час он уже бывал в самом милом настроении духа. Только страшно бледное лицо, сверкающие глаза и тяжелое дыхание указывали на болезненное его состояние.

Но если случайно в подобный день он встречался с посторонними, незнакомыми

людьми, то дело усложнялось.

Один раз, во время одного такого его вечернего посещения, к жене моей

приехали две дамы, которые, конечно, читали Достоевского, но не имели о нем

144

никакого понятия как о человеке, которые не знали, что невозможно обращать

внимания на его странности.

Когда раздался звонок их, он только что еще осматривался и был ужасен;

появление незнакомых лиц его еще больше раздражило. Мне, однако, кой-как

удалось увести его к себе в кабинет и там успокоить. Дело, по-видимому,

обошлось благополучно; мы мирно беседовали. Он уж улыбался и не находил, что

все не на месте. Но вот пришло время вечернего чая, и жена моя, вместо того

чтобы прислать его прямо к нам в кабинет, вошла сама и спросила: где мы желаем

пить чай - в кабинете или в столовой?

– Зачем же здесь!
– раздражительно обратился к ней Достоевский, - что это

вы меня прячете? нет, я пойду туда, к вам.