Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

них было почти нечего. Наконец, Достоевский не был вполне самостоятелен как

редактор; но если б он и оказался самостоятельным, полноправным хозяином и

собственником журнала, то все же вряд ли бы этот журнал пошел. Достоевский

был художник-романист, горячий и искренний публицист-мыслитель, но он

всегда был непрактичным человеком, плохим администратором; он не годился в

редакторы. При этом надо принять во внимание и то, что он был человек порыва, увлечения...

Один раз я его застал с какой-то книгой в руке; он находился в

возбужденном состоянии.

– Что это? что вы читаете?

– Что я читаю?!
– сейчас же отправляйтесь и купите эту книгу - это повести

Кохановской {15}.

– Я их знаю... читал... очень милые повести; не особенно сильный, но

оригинальный и симпатичный талант.

– Стыдитесь!
– закричал он, - как вы судите, да знаете ли вы, понимаете ли, что это за повести? я сейчас бы отдал самые лучшие мои вещи, отдал бы

"Преступление и наказание", "Записки из Мертвого дома", чтобы только

подписаться под этими повестями... Вот это какая книга! Да я не знаю, где у нас

лучшие, есть ли они?! Кто так пишет!..

Противоречить ему, доказывать, что он сам фантазирует на тему автора и

восхищается плодами своей фантазии, было невозможно.

А на следующий же день, именно на следующий день, он говорил:

– Нет, наши женщины совсем не умеют писать; вот, например,

Кохановская, у ней есть талант, есть чувство, даже кой-какие мысли, но как она

пишет, как пишет... разве можно так писать?!

137

– Помилуйте, Федор Михайлович, да не вы ли вчера с жаром объявляли,

что готовы отдать все свои романы, чтобы подписаться под ее повестями!
–

невольно крикнул я.

Он остановился, сердито взглянул на меня и сквозь зубы проговорил:

– Никогда ничего подобного я не мог сказать... я не помню.

И я убежден, потому что хорошо знал его, что он действительно не

помнил сказанного. Он мог забыть что угодно, но как накануне, так и теперь он

был совершенно искренен. Это было впечатление минуты...

Да, он забывал многое; он слишком увлекался. Но во всю жизнь не забыл

и не изменил он своих заветных убеждений, именно всего того, что ему

предназначено было сказать нового, истинного и прекрасного, за что он боролся и

что, наконец, принесло ему славу. Это доказывает вся его литературная

деятельность, все его произведения, проникнутые единым духом, одним чистым

чувством и одной высокой мыслью.

V

Он выдержал год своего редакторства и оказался крайне утомленным. Не

то чтобы дела было много, но он очень медленно работал, и работа была не по

нем. А главное, явилось убеждение, что из дела, на которое возлагались такие

большие надежды, не может выйти ожидаемого результата. Наконец, он не мог

разом работать две работы. Он все собирался писать новый роман и не находил

времени, а между тем материалу накопилось достаточно, пора было высказаться в

образах, в широкой картине {16}.

В начале 1874 года он стал мне все чаще и чаще жаловаться на свое

положение и наконец объявил, что дотянет только до лета и летом освободится.

Тут именно, весною 1874 года, по различным моим обстоятельствам, я видался с

ним реже. Как-то он заехал ко мне и, не застав меня, оставил записку, в которой, между прочим, объявлял, что через несколько дней должен засесть на гауптвахту

в качестве редактора "Гражданина" {17}.

Утром 22 марта пришел ко мне Аполлон Николаевич Майков.

– А я к вам, знаете, откуда?
– сказал он, - от узника: сидит наш Федор

Михайлович... ступайте к нему, он ждет вас.

– В каком же он настроении?

– В самом лучшем; непременно отправляйтесь.

Мы побеседовали несколько минут, и я поехал в известный уголок Сенной

площади. Меня тотчас же пропустили. Я застал Федора Михайловича в

просторной и достаточно чистой комнате, где, кроме него, в другом углу был

какой-то молодой человек, плохо одетый и с самой бесцветной физиономией.

Федор Михайлович сидел за маленьким простым столом, пил чай, курил

свои папиросы, и в руках его была книга. Он мне обрадовался, обнял и поцеловал

меня.

– Ну, вот и хорошо, что пришли, - ласково заговорил он, - а то вы совсем

пропали в последнее время. Я собирался даже писать вам кой о чем, потому что

138

вы мне что-то начинаете не нравиться. Скажите, отчего вы пропали? или на меня

сердитесь?.. но я думал, думал, вам не за что на меня сердиться.

– Да я и не думаю сердиться, действительно не за что; напротив, я сколько

раз к вам собирался, но вот никак не мог собраться: я нигде не бываю; по целым

дням сижу дома.

Он задумался.

– Да, вот я так и решил, так оно и есть... вот об этом и поговорим,

голубчик.

Я оглянулся на молодого человека, бывшего в комнате.

Федор Михайлович стал стучать пальцем по столу, что в известные

минуты было одною из его привычек.

– Не обращайте внимания, - шепнул он, - я уж его всячески пробовал; это

какое-то дерево, может, и разберу, что такое, только нечего его стесняться.

И действительно, мы сейчас же и позабыли о присутствии этого

свидетеля.

– Видите, что я хотел вам сказать, - заговорил Достоевский, - так у вас не

может продолжаться, вы что-нибудь с собою сделайте... и не говорите, и не

рассказывайте... я все знаю, что вы мне хотите сказать, я отлично понимаю ваше

состояние, я сам пережил его. Это та же моя нервная болезнь, может быть, в