Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

несколько иной форме, но, в сущности, то же самое. Голубчик, послушайте меня, сделайте с собою что-нибудь, иначе может плохо кончиться... Ведь я вам

рассказывал - мне тогда судьба помогла, меня спасла каторга... совсем новым

человеком сделался... И только что было решено, так сейчас все мои муки и

кончились, еще во время следствия. Когда я очутился в крепости, я думал, что тут

мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и - вдруг совсем успокоился. Ведь

я там что делал?.. я писал "Маленького героя" - прочтите, разве в нем видно

озлобление, муки? Мне снились тихие, хорошие, добрые сны, а потом чем

дальше, тем было лучше. О! это большое для меня было счастие: Сибирь и

каторга! Говорят: ужас, озлобление, о законности какого-то озлобления говорят!

ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя

понял, голубчик... Христа понял... русского человека понял и почувствовал, что и

я сам русский, что я один из русского народа. Все мои самые лучшие мысли

приходили тогда в голову, теперь они только возвращаются, да и то не так ясно.

Ах, если бы вас на каторгу! 18

Это было сказано до такой степени горячо и серьезно, что я не мог не

засмеяться и не обнять его.

– Федор Михайлович, за что же меня на каторгу?! или вы мне будете

советовать, чтобы я пошел да убил кого-нибудь?!

Он сам улыбнулся.

– Да, конечно... ну придумайте что-нибудь другое. Но знаете, ведь это

было бы для вас самым лучшим.

– И не в одной Сибири каторга, - сказал я, - ее можно найти и здесь, но я

все же себе этого не желаю, хотя то, что вы называете моей нервной болезнью, меня очень мучает и тревожит за будущее; меня действительно начинает

одолевать невыносимая апатия, и хотелось бы из нее выхода.

139

– Так придумайте... придумайте, решитесь на какой-нибудь внезапный,

отчаянный шаг, который бы перевернул всю жизнь вашу. Сделайте так, чтобы

кругом вас было все другое, все новое, чтобы вам пришлось работать, бороться: тогда и внутри вас все будет ново, тогда вы познаете радость жизни, будете жить

как следует. Ах! жизнь хорошая вещь; ах, как иногда хорошо бывает жить! В

каждой малости, в каждом предмете, в каждой вещице, в каждом слове сколько

счастья!.. Знаете ли, мне вот хорошо сегодня: эта комната, это сознание, что я

заперт, что я арестант, мне столько напоминает, столько такого хорошего, и я вот

думаю: боже мой! как я мало тогда еще ценил свое счастие; я тогда научился

наслаждаться всем; но вернись теперь то время, я бы еще вдвойне наслаждался...

Он еще долго говорил на эту тему, а потом вдруг схватил книгу, за

которой я застал его, и сказал:

– Вот чем я теперь зачитываюсь: это вещь замечательная, великая вещь!..

прочтите ее непременно.

Книга была - "Les Miserables" {19} Виктора Гюго. И горячая похвала этой

книге, даже восторг перед нею оказался не капризом, не минутным впечатлением.

Достоевский, до последних дней своих, восхищался этой книгой. Тщетно я

говорил ему, что хотя в "Les Miserables" есть большие достоинства, но есть и

большие недостатки, что местами растянуто и чрезвычайно сухо, что автору

"Преступления и наказания" совсем уже нечего преклоняться перед "Les Miserables"; он продолжал восхищаться и всегда находил в этой книге то, чего в

ней нет...

Между тем нам пора было расстаться. Да он и сам торопил меня съездить

к его жене, успокоить ее, сказать, что он совсем здоров и вообще прекрасно себя

чувствует.

– Только вы, голубчик, пожалуйста, тихонько, чтобы как-нибудь прислуга

не услышала; а то ведь как узнают, что я сижу, так сейчас же подумают, что я

украл что-нибудь...

VI

Достоевский осуществил свое желание - освободился от редакторства

"Гражданина" и следующую зиму прожил в Старой Руссе, приготовляя к печати

новый роман - "Подросток".

В начале 1875 года он приехал на несколько дней в Петербург и навестил

меня. Я встречал его совсем в новой обстановке, среди новых забот и занятий, которые стряхнули с меня так озабочивавшую его мою апатию. Нам было о чем

поговорить, и я чрезвычайно обрадовался его посещению. Но сразу, только что он

вошел, я уже по лицу его увидел, что он до крайности раздражен и в самом

мрачном настроении духа.

Он сейчас же и высказал причину этого раздражения.

– Скажите мне, скажите прямо - как вы думаете: завидую ли я Льву

Толстому? {20} - проговорил он, поздоровавшись со мною и пристально глядя

мне в глаза.

140

Я, конечно, очень бы удивился такому странному вопросу, если бы не

знал его; но я уж давно привык к самым неожиданным "началам" наших встреч и

разговоров.

– Я не знаю, завидуете ли вы ему, но вы вовсе не должны ему завидовать, -

отвечал я.
– У вас обоих свои особые дороги, на которых вы не встретитесь, - ни

вы у него ничего не можете отнять, ни он у вас ничего не отнимет. На мой взгляд, между вами не может быть соперничества, а следовательно, и зависти с вашей

стороны я не предполагаю... Только скажите, что значит этот вопрос, разве вас

кто-нибудь обвиняет в зависти?

– Да, именно, обвиняют в зависти... И кто же? старые друзья, которые

знают, меня лет двадцать...

Он назвал этих старых друзей.

– Что же, они так прямо вам это и высказали?

– Да, почти прямо... Эта мысль так в них засела, что они даже не могут

скрыть ее -проговариваются в каждом слове.

Он раздражительно заходил по комнате. Потом вдруг остановился, взял

меня за руку и тихо заговорил, почти зашептал:

– И знаете ли, ведь я действительно завидую, но только не так, о, совсем

не так, как они думают! Я завидую его обстоятельствам, и именно вот теперь...

Мне тяжело так работать, как я работаю, тяжело спешить... Господи, и всю-то

жизнь!.. Вот я недавно прочитывал своего "Идиота", совсем его позабыл, читал