Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей
Шрифт:
Суббота, 13 февраля
Все утро шел сильный дождь. Сколько бы лет я ни вела этот дневник, такой зимы, как в этом году, больше не будет. Она за себя не отвечает. Мы писали {731}, после второго завтрака Л. уехал в библиотеку, а я пошла на концерт в Куинз-Холл. Зал был заполнен почти до отказа, но мне повезло, и я заняла очень хорошее место. Концерт был чудесный, но, слушая музыку, я решила (на концертах трудно не думать о чем-то постороннем), что все музыкальные творения ничего не стоят; музыка истерична и говорит вещи, от которых потом становится стыдно. Играли Гайдна и Моцарта — Бранденбургский концерт номер восемь и «Незаконченное». Исполнение было, пожалуй, не слишком удачное, но мелодия лилась божественно. Какая поразительная, однако, вещь: это средоточие чистой красоты посреди лондонских улиц притягивает к себе людей, на вид самых обыкновенных, они собираются толпой и слушают, как будто не такие уж они обыкновенные или стремятся к чему-то
Понедельник, 15 февраля
Оба сегодня ездили в Лондон, Л. — в библиотеку, я — в Уэст-Энд походить по магазинам. Я совершенно обносилась. Забавно: с возрастом меньше робеешь при виде посетительниц роскошных магазинов. Эти магазины — точно волшебные дворцы. Побывала в «Дебенхеме», в «Маршаллз», деньги тратила — так мне казалось — очень осмотрительно. Продавщицы, несмотря на черные завитые волосы, часто очаровательны. Встретила на вокзале Доувер-стрит Уолтера Лэма; ко мне подошел джентльмен в сюртуке, цилиндре, накидке, с зонтиком. Когда узнала старину Уолтера, смеялась от души. Он только что завтракал у жены какого-то члена парламента и общался со всеми грандами. Доволен собой — прямо-таки пышет довольством. Потом пила чай, брела в темноте по Черинг-Кросс и придумывала фразы и события для будущей книги. Что, вероятно, — кратчайший путь к самоубийству. <…> За десять фунтов одиннадцать пенсов купила себе синее платье — в нем сейчас и сижу.
1928 год
Вторник, 17 января
<…> Вчера были на похоронах Гарди. {732} О чем я думала? О письме Макса Бирбома, которое прочла только что; о лекции в Ньюнемском обществе про женскую прозу. В перерывах отдавалась чувствам. Впрочем, сомневаюсь в способности человеческого животного проникаться высокими чувствами. Замечаешь нахмуренное, подергивающееся лицо епископа, видишь его блестящий, словно отполированный, нос, подозреваешь, что молодой священник, проникновенным взглядом взирающий из-под очков на крест, который несет, — мошенник; ловишь погруженный в себя, затравленный взгляд Роберта Линда; потом думаешь о заурядности Сквайра. А вот и гроб: непомерно велик, покрыт, будто на сцене, белым атласным покрывалом; его несут, придерживая за края, пожилые джентльмены с напряженными, красными лицами; за дверьми летают голуби, искусственный полумрак, процессия направляется к Уголку поэтов. «Пребывая в надежде на бессмертие» — громкие, слишком даже громкие слова. После ужина в «Клайвз» Литтон заявил, что романы великого человека /Гарди. — А.Л./ — хуже некуда и что он их читать не в состоянии. Сидит или полулежит; когда глаза закрыты, вид расслабленный, когда открыты — недовольный. Леди Стрэчи медленно угасает — процесс, впрочем, может затянуться на много лет. И чувство, тяжелое чувство перемен и собственной смертности, и того, что расставание есть смерть. А еще чувство моей собственной славы — почему это случилось со мной? И, следом, — чувство, что до нее еще далеко. И потом, надо же написать две статьи {733} — о Мередите и — нечто новое — о Гарди. Дома Леонард — сидит с книгой. И письмо от Макса. И ощущение тщетности всего вокруг.
Суббота, 11 февраля
Так холодно, что с трудом держу ручку. Тщетность всего вокруг — а раз так, писать прекращаю. Чувство это и в самом деле меня не покидает уже давно, иначе бы, наверно, не было бы такого перерыва в дневнике. Обессилев от Гарди и Мередита, валюсь в постель с головной болью. Хорошо знаю это чувство, когда вязнешь в предложении, не можешь усидеть на месте и что-то бубнишь себе под нос, голова — как окно в пустоту. Закрываю дверь в студию, вставляю в уши резиновые затычки пложусь; лежу день-другой. Какие огромные расстояния я проделываю за это время! Какие только ощущения, сменяя друг друга, не проникают в мое тело, в мой мозг! То безмерная усталость, то тоска и отчаяние, то несказанное облегчение и покой, а потом — опять страдание. Никого еще тело так не испытывало, как меня. Но — довольно об этом. <…>
Почему-то застряла на последней главе «Орландо» {734}, а ведь она должна была стать самой лучшей. Всегда, всегда последняя глава валится из рук. Надоедает. Начинаешь себя подстегивать. Все еще уповаю на попутный ветер и не слишком беспокоюсь, жаль только, что пишу безо всякого удовольствия — не то что в октябре, ноябре и декабре. А может, вещь пустая и надуманная? Столько времени писать такую — нельзя. <…>
Перо протестует. Эта твоя вещь — вздор, говорит оно. Л. — у М.Л.Д. У Пинкера вши.
Суббота, 18 февраля
<…> Пеку статью за статьей, чтобы получалось не меньше 30 фунтов в месяц. Сейчас должна была бы писать предисловие к тому лорда Честерфилда, но не пишу. Голова забита «Женщинами и литературой» — эту лекцию я читаю
в мае в Ньюнхеме. Мозг — самый неуживчивый из насекомых: порхает себе где придется. Вчера рассчитывала быстро написать самые блестящие страницы «Орландо» — и не выжала из себя ни капли. Причина самая тривиальная — сегодня все стало на свои места. Чувство необычайно странное: как будто внезапно, точно кто-то заткнул горлышко пальцем, прекратился приток идей в мозг; палец убран — и мозг заливается кровью. И опять, вместо того чтобы дописывать «О.», лихорадочно обдумываю свою лекцию. <…>Воскресенье, 18 марта
Потеряла доску, на которой пишу, — иначе бы эти записи не были такими вялыми. Только сейчас, между письмами, сообщаю себе и миру, что вчера, когда часы пробили час, я поставила точку — «Орландо» дописан. Холст, как бы то ни было, не пуст. Теперь, прежде чем отдать повесть в печать, понадобится никак не меньше трех месяцев кропотливой работы: краска расплескалась и растеклась, и голый холст проступает в тысяче местах. И все же, когда выводишь, пусть и временно, слово «Конец», не покидает чувство безмятежности, выполненного долга. В субботу уезжаю — умиротворенная.
Эта книга написалась быстрей, чем все предыдущие; все это — шутка, читаться, надеюсь, будет весело и быстро; такая книга — праздник для писателя. Романа больше не напишу никогда — уверенность в этом крепнет день ото дня. Почему-то хочется писать в рифму. Итак, в субботу уезжаем во Францию на машине и вернемся 17 апреля на лето. Время летит, о, да; скоро опять лето, а я по-прежнему этому удивляюсь. Мир в очередной раз поворачивается к нам своей сине-зеленой стороной.
С февраля меня мучили головные боли, я грипповала, сидела с выключенным светом, все силы уходили на книжку, и дневник запустила. Не люблю эти месяцы. Может, на следующий год поехать в Рим? Сейчас самое важное научиться самообладанию, не тратить себя попусту. Теперь, в сорок шесть лет, я стала предусмотрительна, как бедняк. Надо сейчас, не откладывая, брать уроки французского, рассуждаю я, а то ведь возьму да помру.
Четверг, 22 марта
Последние страницы «Орландо»; без двадцати пяти час, я написала все, что должна была написать, и в субботу мы уезжаем за границу.
Да, дело сделано; повесть, начатая восьмого октября в виде шутки, теперь растянулась и даже, на мой вкус, — слишком. Теперь она — ни то ни се, слишком длинна для шутки и слишком игрива для серьезной книги. Все это я выбрасываю теперь из головы, жаждущей только одного — зеленых полей. Солнце, вино; сидеть и ничего не делать. Последние полтора месяца я была, скорее, ведром, чем фонтаном: кто только это ведро не наполнял. Заводным зайцем в тире, в которого целятся друзья: пиф-паф. <…> Надо будет по возвращении с этим зайчиком разобраться. И с заработками тоже. Писать одну небольшую разумную статейку в месяц за 25 фунтов. И жить — без напряжения. И читать — что хочется. В сорок шесть лет надо быть скрягой: тратить время только на самое важное.
По-моему, хватит с меня раздумий о морали; надо описывать людей, если только они не слишком бесцветны, — ведь когда пишешь из чувства долга, а не по желанию, наблюдательность притупляется. <…>
Вторник, 17 апреля
Вчера вечером, как и предполагалось, приехали из Франции домой, и, чтобы осела пыль в голове, — пишу. Пересекли Францию вдоль и поперек, и на этой изобильной земле не осталось ни дюйма, по которому не проехал бы наш несравненный «Зингер». И вот теперь в памяти начинают возникать города, шпили и события, все же остальное куда-то проваливается. Перед глазами стоит Шартр — улитка с поднятой головой, скользящая по равнине; церковь, которой нет равных. Розовый витраж будто драгоценный камень на черном бархате. Снаружи очень изысканна и в то же время проста; вытянута — словно сама себя хранит от причудливости и вычурности. И на все это наброшена серая пелена; помню, как часто ночью выходила в дождь, слышала, как он стучит по крышам гостиниц. Как меня покачивало от двух бокалов vin du pays [256] .
256
местного вина (фр.).
Все было как-то сбивчиво, впопыхах, о чем свидетельствуют и эти беспорядочные заметки. Однажды в снежную бурю мы забрались высоко в горы и побоялись ехать через длинный туннель. Часто мы заезжали в такие места, где в двадцати милях вокруг не было ни одной живой души. Однажды днем мы прокололи шину в горной деревушке, шел дождь; пока меняли колесо, я вошла в дом: славная, порядочная, вежливая женщина, застенчивая хорошенькая девушка с подружкой по имени Маргарита. Они там ловят форель и охотятся на кабанов. Оттуда мы направились во Флорак, где в старом книжном шкафу, проданном вместе с домом, я отыскала воспоминания Жирардена. Везде очень хорошая еда и ночью грелки к ногам. <…> А еще — пара жарких дней и Пон-дю-Гард в лучах солнца, и Ле Бо (это там, по словам Дункана, Данте пришла в голову идея Ада); и постоянная, с каждым днем усиливающаяся тяга к словам, пока, наконец, лист бумаги, перо и чернила не предстали в моем воображении каким-то чудом, провести пером по бумаге казалось немыслимым, запредельным блаженством… И руины Сен-Реми на солнце. Сейчас я уже начинаю забывать, как все это между собой соединялось. Что за чем шло. <…>