Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей
Шрифт:
<…> Третье издание «Орландо». Продано в обшей сложности больше 6000 экземпляров, и торговля идет по-прежнему на удивление бойко: сегодня, к примеру, разошлись 150 экземпляров, в среднем же продается по 50–60 книг в день; до сих пор не верю своим глазам. Интересно, как пойдет дело дальше? На спад? Или повесть и в дальнейшем будет пользоваться спросом? Как бы то ни было, сегодня чувствую себя уверенно. Впервые за шестнадцать лет брака я свободно трачу деньги. «Растратная» мышца, впрочем, работает еще не в полную силу. Все время чувствую себя виноватой, отказываю себе в вещах, которые, твердо знаю, купить необходимо. И при этом испытываю приятное, упоительное чувство: в кармане у меня теперь не только положенные мне тринадцать шиллингов в неделю, которых и без того все время не хватало и на которые все постоянно посягали. Вчера потратила пятнадцать шиллингов на стальную брошь и три фунта на роскошное жемчужное ожерелье, а ведь драгоценностей я себе не покупала, почитай, лет двадцать! Застелила ковром пол в столовой, и так далее. По-моему, на душе от тугого кошелька становится как-то легче. Буду и впредь бросаться деньгами, тратить и писать, писать и тратить и, таким образом, держаться в тонусе. А началось-то все с беспросветной тоски, охватившей меня
Теперь о Максе Бирбоме. Я встретилась с ним несколько дней назад на ужине у Этель Сэндз. Когда я вошла, мне навстречу поднялся коренастый старик (таким он мне запомнился), и нас познакомили. Ведет себя естественно, не манерничает; лицо неподвижно, густые усы, лицо красное, черты лица крупные, а вот глаза совершенно круглые, очень большие, ярко-синие. Взгляд мечтательный или веселый, в остальном же благопристоен и выдержан до чрезвычайности. Аккуратно причесан, опрятен, учтив. Во время ужина повернулся ко мне, и между нами началась «приятная», интересная, живая беседа. Рассказал мне, как в Богноре, когда казалось, что литература свое отжила, ему попалась статья об Эдисоне, подписанная его именем. «Полагаю, инициалы В.В. обращают на себя ваше внимание точно так же, как инициалы М.Б. — мое. И меня это необычайно воодушевляет». Тогда я сказала, нисколько не покривив душой, что он бессмертен. «На свой скромный лад», — отозвался он, но в голосе прозвучало самодовольство. «Вы, как драгоценный камень, — твердый, без изъяна и при этом каждый раз разный», — говорю. «Отличный образ, — похвалил он меня и, что мне отчасти польстило, а отчасти не понравилось, добавил: — И точный». А я, интересно, на этом уровне? «Вирджиния Вулф говорит, В.В. думает, а как вы пишете?» — спрашивает. Я — его коллега, литературный собрат, правда, надо надеяться, несколько моложе. Итак, он поинтересовался, как я пишу. Он-то двигается мелкими шажками, с оглядкой, а потому никогда ничего не переписывает. Решил, что и я пишу так же. Сказала, что вычеркиваю целыми главами. «Вот и слали бы их мне», — говорит. Он был и впрямь очень расположен, хотя смотрел на меня в упор, не мигая. Смотрел и на лорда Дэвида Сесила — тем странным, будто со стороны, оценивающим взглядом художника. После ужина он стоял у камина, а мы с Морисом Бэрингом {744} порхали вокруг него, точно две бабочки, смеясь и осыпая его несуразными комплиментами. В ответ на них он сказал, что похвала таких умных людей, как мы, очень ему льстит. Его все время куда-то уводили, он с кем-то обменивался вежливыми фразами и, наконец, исчез: белый жилет, вид очень достойный, сдержанный. Перед уходом крепко пожал мне руку своей пухлой ручкой, сказав, что был очень рад, и все прочее. Признаться, не нахожу большой разницы между великими и нами; они, в сущности, такие же, как и мы, в том смысле, что обходятся без ужимок, свойственных мелюзге; держатся просто и естественно. Но пообщались мы с М.Б., разумеется, очень мало. Он заговорил о Гарди, сказал, что не переносит «Джуда Незаметного», считает, что этот роман фальсифицирует жизнь, ибо на самом деле в жизни счастья больше, чем горя; Гарди же пытается доказать обратное. Да и пишет он очень плохо. Я, в свою очередь, пренебрежительно отозвалась о Беллоке {745}, на что он сказал, что читает мои эссе, и мое мнение о Беллоке ему известно. Не надо забывать, сказал M.Б., что Беллок выпускает по десять книг в год, по истории, поэзии и т. д. Он — один из тех неровных авторов, которые никогда не бывают безукоризненными в том смысле, в каком он, М.Б., безукоризнен на своем скромном уровне. Но он рад, что мне он /Беллок. — А.Л./не нравится. Сказал, что у Чарльза Лэма задатки были превосходные, однако он их не оправдал. До окончания Оксфорда он. М.Б., ничего не читал, кроме «Пенденниса» и «Тэсс из рода Д' Эрбервиллей». Зато теперь, в Рапалло, читает с утра до вечера. Сказал, что возьмет с собой, когда поедет обратно, «Элизабет» {746} и «Орландо» («Орландо» он произносит на французский манер, с ударением на последнем слоге) и заранее предвкушает удовольствие. <…>
Вчера ужинали у Хатчинсонов и встретились там с Джорджем Муром. Похож на старую серебряную монету, такой же белый, гладкий, руки, как плавники у моржа, щечки пухлые, коленки маленькие; говорит первое, что придет в голову, оттого, должно быть, так свеж и молодо выглядит; очень неглуп. <…> Сам никогда не пишет — диктует, а потом, если услышит фальшь, передиктовывает. Шедевры за ним не числятся. Точнее всего его стиль, как, кстати, и стиль Генри Джеймса, определяется, мне кажется, именно диктовкой, — отсюда гладкопись, многословие. Великие всегда очень просты, с ними легко иметь дело, они сдержанны и на книги других писателей внимания не обращают. Мур же всех поносит: Шоу — «чудовищный пошляк, олицетворение вульгарности, в жизни своей не написал ни одной складной фразы»; Уэллс — «лучше не будем об Уэллсе»; Голсуорси… В отличие от него, великие живут в атмосфере безмятежности, спокойствия, отрешенности, а между тем говорят и судят они точнее, чем обычные люди, сразу, всего одним словом, проникают в суть вещей. <…>
Алан Александр Милн {747}
Деревенское чествование
Хотя деревушка у нас совсем маленькая, за годы войны пятнадцать человек из наших ушло на фронт. К счастью, — как в точку выразился местный викарий, — по чудесному произволению Божью, никто из нас не сподобился чести
принести величайшую из жертв. Так оно и есть: если не считать Чарли Радда, который во время службы в технических войсках сподобился удара лошадиным копытом, дело обошлось без жертв. И когда заключили мир, все мы были рады-радешеньки.Собравшись, чтобы обмозговать, как нам лучше выразить эту свою радость, мы, понятное дело, прежде всего подумали о вернувшихся с войны героях. Мисс Трэверс — та, что по воскресеньям с большим чувством играет на церковном на органе, — высказалась в том смысле, что питьевой фонтанчик, если его поставить на деревенском выгоне, мог бы быть симпатичным памятником проявленной ими доблести, только нужно подобрать подходящую надпись. Скажем, что-нибудь вроде: «Нашим отважным защитникам, с готовностью откликнувшимся на горячий призыв своей страны», ну а дальше — перечислить их имена. В ответ Эмбери, сапожник, у которого в таких случаях всегда наготове ушат холодной воды, спросил, вполне ли уместны слова «с готовностью откликнулся» по адресу малого, натянувшего на себя военную форму только в 1918-м, да и то в ответ на горячий призыв полиции своей страны. С этой минуты собрание заметно оживилось, а викарию пришлось заверять фермера с холма мистера Бейтса в том, что, дескать, он, викарий, со своей стороны, прекрасно понимает, что Роберт Бейтс-младший никак не мог оставить ферму раньше, и не сомневается в том, что наш добрый друг Эмбери не имел в виду задеть кого-либо лично, отпуская свое, если позволительно так выразиться, не вполне своевременное замечание. Сам же он, викарий, полагает, что выражение «героически откликнулись» несравненно более созвучно замечательному замыслу миссис Трэверс и осмеливается предложить собравшимся усовершенствовать надпись именно в таком роде.
Тут мистер Клейтон, владелец бакалейно-мануфактурной лавки, перебил его, сказав, что здесь почему-то все спешат, как на пожар. Положим, они согласятся на питьевой фонтанчик, ну и кто его будет делать? Кто-нибудь из местных или же они собираются приглашать из Лондона скульптора, или архитектора, или кого там еще положено? А коли так… В это мгновение викарий поймал взгляд мисс Трэверс и кивнул ей, чтобы она включилась. Она тотчас стала объяснять, что, как уже сообщала викарию в частном, правда, разговоре, ее племянник учится живописи в Лондоне и с удовольствием пригласит Огастаса Джеймса или кого-нибудь еще из Королевской академии воздвигнуть нечто поистине прекрасное.
Тут Эмберли заявил, что хотел бы получить ответ на два вопроса. Во-первых, в какой последовательности будут высечены на фонтанчике имена наших доблестных защитников? Викарий предупредил, что говорит экспромтом, без какой бы то ни было предварительной подготовки, но в данном случае наиболее удовлетворительным ему представляется алфавитный порядок. Последовало чуть ли не всеобщее «шшш!», причем громче всех звучал голос сквайра, который таким образом внес свою первую лепту в завязавшийся спор. «Так я и думал, — изрек Эндерби. — Тогда задаю второй вопрос: какая жидкость будет течь из фонтана?» Несколько недоумевая, викарий ответил, что говоря гипотетически, «дорогой мой Эндерби», из фонтана будет течь вода. «Ага!» — многозначительно бросил Эндерби и сел на свое место.
Людям из нашей деревни требуется время, чтобы сообразить что к чему, «откликнуться с готовностью» — это не про нас, идет ли речь о живости нашего ума или о проворстве тела. Немудрено, что Бейтс не сразу смекнул, что список героев на питьевом фонтанчике должен открываться именем его сына, но когда это дошло до него, его уже не могли остановить отнекивания сапожника, повторявшего, что он произнес «Ага!», только и всего. Если у кого есть что сказать, объявил Бейтс, пусть скажет прямо, чтобы мы знали, как себя вести. Реплика Эмбери, что вообще-то и без лишних слов известно, кто как себя вел во время войны, потонула в рукоплесканиях викария, которыми тот приветствовал поднявшегося на ноги сквайра.
Сквайр сказал, что вообще-то он — э-э! — не собирался — э-э! — выступать. Но подумал, что если ему — э-э! — позволено будет — э-э! — вме э-э! шаться, ему бы хотелось высказаться — э-э! — по поводу — ну, все сами знают, по какому именно — э-э! — короче говоря — по поводу денег. Потому что пока мы не знаем, как обстоит дело, всем ясно, что — э-э! — надо понять, как — э-э! — с ними обстоит дело. После чего сквайр сел на место.
Как не раз случалось и прежде, возликовал викарий, замечательный здравый смысл сэра Джона вновь удержал их от неподобающей поспешности и опрометчивых решений. Они и впрямь взяли слишком быстрый темп. Их бесценный друг мисс Трэверс — он не побоится высоких слов — внесла чудесное и редкостное предложение, но — увы! — в наше прозаическое время нельзя совсем забыть о низменной стороне жизни. Иначе говоря, сколько денег имеется в наличии?
Все взгляды обратились к сэру Джону. Повисло неловкое молчание, которое ничем не нарушил и сэр Джон…
Собравшиеся стали перешептываться и подталкивать друг друга, и тут из угла раздался голос Чарли Радда, который выдавил, что у него, если, конечно, никто не имеет ничего против, есть два-три слова от имени ребят. «Милости просим, милости просим, дражайший Радд», — поддержал его викарий. Он, Чарли, только хотел сказать, что при всем уважении к мисс Трэверс, которая настоящая леди и сколько раз присылала ему на фронт сигареты, и все остальные ребята могут сказать то же самое, ну, а если кто пошел на войну раньше других, и так оно, пожалуй, и было, но все равно каждый делал свое дело, и те, кто оставался дома, тоже, и они показали фрицам, где раки зимуют, и это здорово; с фонтанчиками или без фонтанчиков они счастливы, что вернулись домой и снова всех видят: и мистера Бейтса, и мистера Эмбери и остальных, и выглядят они точно также, как раньше, он только это и хотел сказать, и остальные ребята сказали бы то же самое, и он надеется, что никто на него не в обиде, вот и все, что он хотел сказать.
Когда аплодисменты понемногу стихли, слово взял мистер Клейтон: как он уже отмечал, тут все спешат, как на пожар. Нужен ли деревне фонтанчик, вот в чем вопрос. А если нужен, то кому именно? Викарий пробормотал, что фонтанчик служил бы прекрасным напоминанием нашим потомкам о тяжких испытаниях, которые выпали на долю их страны. Эмбери обратился к мистеру Бейтсу с вопросом, нужно ли его потомку напоминание о… «Это вопрос общий, а не частный, мой дорогой Эмбери», — прервал его священник.
В эту минуту медленно поднялся на ноги хозяин «Собаки и утки».