Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

«L'Italia — ah che bel sole! — e gli uccellini!». — «О, Италия! Какое там солнце! А эти маленькие птички! Как они хороши!» — но это вдали от родины.

Передаю теплые пожелания от Фриды — une bonne poign'ee [262] .

Д.Г. Лоуренс.

Леди Синтии Эсквит

Греитэм, Пулборо

Сассекс

Воскресенье, 30 января 1915 г.

262

Полную пригоршню (фр.).

Дорогая леди Синтия,

Мы были очень рады Вашему письму. На Рождество собирался послать вам копию моих рассказов на Рождество — тогда я не знал, как война отразилась на вас — знал лишь, что Герберта Эсквита завербовали и подумал, что вы хотите, чтобы вас оставили в покое. Ничего особенного с тех пор, как мы видели вас в последний раз ^{763} не произошло. Больше того, я чувствую, будто провел эти пять месяцев в склепе. И вот я воскрес, больной и холодный как мертвец, не готовый еще явиться людям — я все еще ощущаю запах могилы в ноздрях и саван на теле.

Война меня убила: она копьем пронзила мне ребра, откуда истекли все мои горести и надежды. Я помню, как гулял по Вэстморленду, с кувшинками вокруг шляпы — большими, бело-золотистыми, мы нашли их на пруду в горах — и был счастлив. Помню, как смеялись и веселились приезжие девушки, пьющие чай на верхнем этаже постоялого двора. А еще я помню, как мы пытались укрыться от дождя посреди пустоши под стеной из груды камней, вокруг хлестал дождь, и ветер свистел сквозь щели над головой, а мы распевали песни — а я дурачился и прыгал среди утесника под дождем, подражая актерам мюзик-холла — пока остальные прятались под стеной — а Котелянский ^{764} зычно выводил еврейские псалмы — Tiranenu Zadikim b'adonar [263] .

263

Псалом 33, «Радуйтесь, праведные, о Господе: правым прилично славословить»; слово «Rananim» из этого псалма Лоуренс использовал для обозначения утопического сообщества, которое надеялся создать.

Кажется, будто это была другая жизнь — и мы были счастливы — четверо мужчин. А потом мы спустились в Барроу-ин-Фернесс, и увидели, что началась война. И мы все словно помешались. Я помню, как целовались солдаты на станции Барроу, а одна женщина вызывающе кричала своему возлюбленному: «Когда доберешься до них, Клэм, задай им как следует!» — вдогонку уходящему поезду, а во всех вагонах: «Война». Господа Викерс и Максим призывают на работу — большие вывески на воротах фабрики Викерс — и потоки людей на мосту ^{765}. Я спустился к берегу и прошагал несколько миль. Я думал о потрясающих закатах над песчаной равниной и дымчатым морем, о прогулке в рыбацкой лодке, бегущей по волнам навстречу всем ветрам, о французском суденышке, перевозящем лук и возвращающемся в порт на всех парусах ранним солнечным утром — и об этом напряженном ожидании — и об изумительной, яркой, нереальной красоте, только усиленной царящей повсюду беспредельной болью. И с того дня, с тех пор, как я вернулся домой, мир перестал для меня существовать. Я никого не видел, ни с кем не говорил, ни до кого не дотрагивался. Все это время, клянусь вам, душа моя пребывала в склепе — я не был мертв, но надо мной возвышался надгробный камень, я был трупом, стал холодным, словно труп. Мир перестал существовать, потому что я перестал в нем существовать. Но все же я не умер — а лишь совершил переход в другое состояние — перешел в мир иной, но все это время знал, что воскресну вновь.

Я до сих пор чувствую себя полумертвым и слабым. Но в пятницу, среди холмов, я вновь открыл глаза и увидел дневной свет. Я увидел, как вздымается и сияет море, словно лезвие на солнце. А высоко над нашими головами, на ледяном ветру, навстречу к нам летел аэроплан — и пахари, и мальчишки на полях, и пастухи — все прекратили работать и подняли головы. Аэроплан был маленький и летел очень высоко, борясь с разреженным воздухом и пронизывающим ветром. И даже птицы замолчали и разлетелись кто куда, испугавшись шума. Потом он постепенно скрылся из вида. А вдали, под ним — простирались снега, и разливались реки — и я понял, что проснулся. Но пока моя душа холодна и все еще несет на себе печать могилы.

Однако теперь, когда я воскрес, появилась надежда. Из-за Войны мое сердце было застывшим, как ком земли. Но жизнь потихоньку ко мне возвращается. Я полон ожиданий. Эти ожидания еще очень хрупкие и нежные — как пробивающий росток. Но теперь во мне теплится надежда относительно исхода Войны. Мы все должны восстать из этой могилы — хотя погибшие солдаты теперь будут вынуждены дожидаться Судного дня.

Вот моя история — я написал ее, потому что вы меня об этом просили, и потому что теперь, восстав из мертвых, мы всё преодолеем, воскреснем вновь и сможем жить — невредимые, обновленные и исцеленные — наследники этой земли ^{766}.

Возможно, это звучит слишком проповеднически, но я не знаю, как лучше это выразить.

Виола Мейнелл ^{767} предоставила нам свой довольно хорошенький домик. Мы здесь почти одни. Он находится у подножия холмов. Может быть, вы приедете и погостите у нас пару дней? Здесь есть все удобства — горячая вода и ванна, и две свободные спальни. Я не знаю, когда мы соберемся в Лондон. Для путешествий мы слишком бедны. Но мы хотели бы видеть вас, и здесь так мило.

Д. Г. Лоуренс.

Леди Оттолин Моррел ^{768}

Греитэм, Пулборо, Сассекс.

14 мая 1915 г.

Моя дорогая леди Оттолин,

Вы еще в Бакстоне? Получили ли вы последнюю пачку рукописей, что я вам посылал, вместе с копией антологии «Имажисты» ^{769}, где напечатаны мои стихи?

Мы ездили в Лондон на четыре дня: погода была прекрасная, но я не люблю Лондон. Сейчас мои глаза не различают ничего положительного в человеческой натуре, во всяком случае, с точки зрения общественной жизни. Лондон напоминает мне какое-то старое огромное подземное царство, древний чудовищный ад. Транспорт течет по хмурым серым улицам, как адская река вдоль своего русла, а на ее берегах застыли камни из пепла. Мода и женская одежда показались мне крайне уродливыми.

Вернувшись, я еще острее осознал, как красива сельская местность. Белые цветущие яблони склоняются вниз к зеленой траве. По утрам, проснувшись, я наблюдаю за дроздом, он сидит на заборе за окном — кажется, это черный дрозд — и поет, раскрывая клюв. Так странно наблюдать за его пением: он раскрывает клюв, испускает свои трели и переливы, а потом на некоторое время смолкает. Тогда кажется, будто он где-то далеко, он стоит на заборе, погрузившись в какое-то первобытное молчание и словно размышляя о чем-то, а затем снова раскрывает свой клюв и издает странные, голосистые трели. Кажется, будто его пение — это разговор с самим собой или выражение самых сокровенных мыслей вслух. Хотел бы я быть черным дроздом. Ненавижу людей.

Безукоризненный певец. Золотоклювый дрозд.

В лесу под новой ярко-зеленой травой пробиваются колокольчики. Хотя вчерашний дождь немного побил их. Как было бы хорошо, если бы Господь наслал на мир еще один потоп! Возможно, я бы стал Ноем. Хотя не уверен.

Я опять впал в это ужасное сонное состояние. Знаете, эта кошмарная спячка, с которой невозможно бороться — хочешь, но не можешь проснуться. Осенью было то же самое, и вот опять… На всем какая-то печать сна, черный дрозд на заборе, даже яблоня — все как мираж. А когда я вижу извивающуюся змею, ускользающую в топь, мне кажется, я схожу с ума.

Причиной тому не я сам, а наш мир. Мир погрузился в забытье, он бредит во сне, змей душит его, а я не могу проснуться.

Когда я читаю о «Лузитании» или о восстаниях в Лондоне ^{770}, я знаю — так оно и есть. Мне кажется, нам всем скоро надо будет подняться и прекратить все это. Пусть пройдет немного времени. И когда мы не сможем уже более этого выносить, нужно будет заставить мир проснуться, потому что он в своем сне помешался.

У меня больше нет сил наблюдать, как безумие охватывает мир все больше и больше. Скоро Англия окончательно сойдет с ума от ненависти. Я тоже испытываю жгучую ненависть к немцам, я бы убил их всех до одного. Зачем они вынуждают нас впадать в это истерию ненависти и проходить через пытки помешательства, в то время как у нас всего лишь тяжело и горестно на душе? Именно они превращают нашу горесть и скорбь в неистовство и ярость. Мы же вовсе не хотим впадать в это состояние, в эту разрушающую безумную ненависть. Но у нас нет выхода, и безумие продолжается. Я тоже схожу с ума от негодования. Я бы сам убил миллион немцев — два миллиона…