Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

Вот об этой странной аномалии я и размышлял, сидя на этих чудовищных спектаклях. Отчего то, что в книге без содрогания прочесть невозможно, в театре вызывает громкие аплодисменты? Вопрос, прямо скажем, не праздный.

Мистер Бернард Шоу сказал, что легче написать роман, чем пьесу; в доказательство того, с какой дьявольской легкостью прозаик описывает на многих страницах то, на что драматургу потребуется всего несколько реплик, он переписал современной прозой сцену из «Макбета». Шекспир, натурально, сравнение выдержал. Плохой роман и в самом деле написать легче, чем хорошую пьесу. С другой стороны, гораздо легче написать плохую пьесу, которая будет иметь успех даже у умного, разбирающегося зрителя, чем плохой роман — у читателя того же круга. Драматург вправе рассчитывать на успех пьесы, где вместо людей действуют аляповатые карикатуры, где язык груб и напыщен и где сюжет не имеет ничего общего с жизнью. Прозаик — нет.

Это соображение в очередной раз вспомнилось мне, когда я, приехав в Парму, отправился в маленький, современный театрик на пьесу, если не ошибаюсь, сэра Артура Пинеро «Его дом в порядке» ^{815}. Спектакль, должен признаться, мне необычайно понравился. Английский Хиглиф, увиденный глазами итальянской гастрольной труппы, вполне заслуживал того, чтобы совершить путешествие из далекой Англии. Да и комедианты были превосходны. Я смотрел эту незамысловатую пьесу и не верил своим глазам: непритязательного юмора и хорошей игры актеров при полном незнании оригинала оказалось вполне достаточно для огромного успеха. И я, работающий в поте лица прозаик, искренне позавидовал удачливым драматургам, сумевшим сделать популярной и даже значительной пьесу, в которой герои — деревянные куклы или карикатуры, язык ходулен, а сюжет — череда дешевых сентенций, которые принято называть «ситуациями». Если бы мне пришлось стряпать роман из подобных ингредиентов, я бы поздравил себя, сумей я добиться такого легкого и безоговорочного успеха.

Разумеется, драматург не смог бы так мало вложить в свои пьесы и так много «извлечь» из них без помощи живых посредников; при определенной сноровке (а сноровка достигается практикой) драматург может переложить большую часть своей ответственности на актера. Ему достаточно придумать эффектные ситуации, а уж актеры разыграют их в лучшем виде. В отличие от писателя, драматурга мало интересуют характеры, правда жизни, идеи, стиль и все прочее, ибо он знает: публика будет так увлечена ужимками актеров, что вряд ли обратит внимание на подобные, чисто литературные мелочи.

В самом деле, кто как не актеры способны примирить мало-мальски разбирающегося зрителя с тем прискорбным литературным материалом, что разыгрывается на сцене. Если бы не лицедеи, смеющиеся лицедеи, не контакт с ними, не живое человеческое общение, завсегдатаи театров, которые, сидя у камина, читают Уэллса, или Конрада, или Д.Г. Лоуренса, или даже Достоевского, — ни за что не стали бы смотреть пьесу, которая ничем, по существу, от дешевого романа или комикса не отличается.

Играй актеры всегда первоклассно — и я бы понял, отчего люди становятся убежденными, я бы даже сказал, возбужденными театралами, ведь современный театр возбуждает куда больше, чем тоник. В конце концов, хороший актер ничуть не хуже хорошего художника или писателя.

Но ведь и встречается хороший актер ничуть не чаще. Их — не больше двух-трех на каждое поколение. Мне довелось видеть лишь нескольких. Старика Гитри, к примеру. И Мари Ллойд ^{816} , несравненную, многогранную актрису шекспировского репертуара, которая уже ушла из жизни — увы, слишком рано; car elle 'etait du monde, o`u les plus belles choses ont le pire destin [283] . И Крошку Тич. И Ракель Меллер, равно неподражаемую и в качестве diseuse [284] , и киноактрисы, самой утонченной, самой благородной толковательницы страсти из всех, кого мне приходилось видеть, — «une ^ame bien n'ee» [285] говорят про таких. И Чарли Чаплина. Каждый из них был гением в своем роде.

283

ибо она принадлежала к тому миру, где у всего самого прекрасного — худшая судьба (фр.).

284

декламатора (фр.).

285

«благородная душа» (фр.).

Когда на сцену выходят такие актеры, в театр, безусловно, идти стоит. Не следует пренебрегать и игрой актеров менее талантливых. Я готов ходить как на негодные пьесы в исполнении этих блестящих мастеров, так и на хорошие пьесы в исполнении актеров бездарных (по-настоящему хорошая пьеса, как правило, и играется хорошо). Но с какой стати ходить на плохую пьесу, которую вдобавок еще и плохо или без вдохновения исполняют, — у меня в голове не укладывается.

Убежденные — прошу прошения, возбужденные театралы, которым я задавал эту загадку, разгадать ее так и не сумели. Допускаю, что истинный театрал питает к театру страсть с рождения; он любит его за то, что он есть, слепо (ведь любовь слепа), без всякой критики. Он покупает в кассе билет и, оставив свои вкусы и взгляды в гардеробе вместе с пальто, шляпой и тростью, занимает место в партере, заранее зная, что спектакль, что бы ни происходило на сцене, ему понравится. Для полного счастья ему вполне достаточно толпы у входа, выжидательного шепота в погрузившемся в темноту зале, взметнувшегося занавеса и фальшивого блеска аляповато разрисованного мира. Больше ему ничего не нужно. Как же ему легко угодить, и как я ему завидую!

Из книги «Смеющийся Пилат. Дневник путешествий»

В Красном море

Из разговоров с европейцами, которые живут и работают на Востоке, я понял, что если они любят Восток (а большинство из них его любят), подоплека всегда одна и та же. По их словам, на Востоке они чувствуют свою значимость, у них есть власть, на них смотрят снизу вверх; они знакомы со всеми важными и нужными людьми. Дома они часть толпы, с ними не считаются, они никто. Жизнь на Востоке ублажает самый глубокий и могущественный инстинкт — самоутверждение. Молодой человек с лондонской окраины, став чиновником в Индии, попадает в небольшую правящую касту, он отдает приказы раболепно угодливым слугам и темнокожим чиновникам, которым можно и нужно грубить. 320 миллионов индийцев окружают его, он чувствует свое безоговорочное превосходство над всеми этими миллионами, от кули до магараджи, от неприкасаемых до высокородных браминов, от неграмотных крестьян до обладателей десятка европейских дипломов. Он может быть дурно воспитан, неумен, необразован — это не имеет значения. У него белая кожа. В Индии превосходство определяется эпидермисом. Неудивительно, что эти люди любят Восток. Жизнь на Востоке для европейцев — род дурмана. Опьянение этой жизнью сильнее, чем от виски. Алкоголь, как сказал анонимный поэт,

Прибавляет доблести сильным. Оттачивает остроумие и перо поэта. Презирает судьбу.

Но ощущение власти, чувство величия и значимости, которое дает алкоголь, является обманчивым и быстро улетучивается. Опьянение Востоком постоянно, а ощущение собственного величия не вполне иллюзорно. Коммивояжер, который отправляется на Восток, куда значимее (пока он остается на Востоке), чем его коллега, торгующий патентованными лекарствами у себя на родине. Отрезвление наступает лишь по возвращении в Европу. На Западе этот человек попадает на свое естественное место в социальной иерархии. Вновь став одним из миллионов лондонцев, он тоскует по Востоку. Что же тут удивительного? Кому хочется оказаться на дне, если можно скользить по залитой солнцем поверхности?

Все плывущие на корабле пугают нас перспективой «хорошо провести время» в Индии. Хорошо провести время означает посещать скачки, играть в бридж, поглощать коктейли, танцевать до четырех утра и болтать ни о чем. А тем временем прекрасный, невероятный мир, в котором мы обитаем, ожидает нас, а жизнь коротка, и время течет безостановочно, точно кровь из смертельной раны. А ведь есть еще наука и искусство; и бессчетное число живущих, и — в книгах — души умерших, которые заслуживают бессмертия. Боже, храни меня от «хорошо проведенного времени»! Бог помогает тем, кто сам о себе заботится. Я позабочусь о том, чтобы провести время в Индии так плохо, как только сумею.

Бомбей

На набережной, ожидая, когда их родственники сойдут с корабля на берег, стоят четыре или пять дам-парси ^{817} — все до того уродливые, как только представители этой особой замкнутой касты могут быть уродливы. Они одеты в индийские сари, в сочетании с европейскими блузками, чулками и полотняными туфлями на высоких каблуках. Каждая из них держит в одной руке черный зонтик, в другой — гирлянду цветов. Черный зонтик предназначен для защиты от солнца, венки из тубероз и олеандра повесят на шеи вернувшихся друзей. Одна из дам, по сведениям из конфиденциальных источников, — знаменитый врач.