Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

Десяток кули, с тонкими, как у паукообразных обезьян, руками и ногами, приготовились подать трап. Они ухватились за него и одновременно издали громкий вопль — очевидно, в надежде, что трап испугается и двинется сам. Но их надежды не оправдались; трап не шелохнулся. Печально вздыхая, они решают его толкать. Обыденный, вульгарный и весьма утомительный способ передвигать вещи. Но, что ни говори, — получается. Трап катится по набережной, укрепляется на палубе. Пассажиры начинают покидать корабль. Друзья и родственники дам-парси сходят по трапу последними. Их обнимают, увешивают цветами и ведут к ожидающим их возле здания таможни «хапмобилям» и «оверландам» ^{818}. Это наша первая встреча с Востоком.

Темная кожа, босые ноги, кольцо в носу, нагруженные волы — все это предсказуемо, кажется очевидным и знакомым с того момента, как мы сошли на берег. Птицы — вот что оказалось в Бомбее странным и неожиданным. В городе с миллионным населением птиц больше, чем во всех лесах Англии. Огромные коршуны парят над улицами, распахнув неподвижные крылья и безо всяких усилий двигаясь с той же скоростью, что и поток внизу. Бесчисленные седоглавые вороны летают повсюду, сидят на крышах, проводах и подоконниках. Их карканье — это неизменный басовый обертон любого звука в Бомбее. Коршуны и вороны выполняют полезную функцию мусорщиков, так что в Бомбее, где много мусора и мало чистильщиков, этим птицам хватает и работы, и пищи. В этой стране, где убить животное — это тяжкое преступление, никто не причинит вреда ни птицам, ни их гнездам. Они плодятся и размножаются, они поразительно непуганы. По всей Индии мы находили те же несметные полчища птиц, то же поразительное отсутствие страха.

Дели

У Троянской войны был Гомер. Но другие, более значительные события, другие, более важные города остались незамеченными в темноте, царящей за пределами крохотного сияющего мира искусства. Летописцы часто незаслуженно обходят вниманием людей, места, события. У Шекспира не было Босуэлла и Гольбейна. Первая мировая война не нашла, по крайней мере пока, ни своего Толстого, ни Гойю. Новый Свифт не написал ни строчки о современной Америке. И, наконец, ни сегодняшняя Индия, ни ее столица и квинтэссенция — новый Дели — не вызвали к жизни своего Марселя Пруста.

Как часто, будучи в Дели, я думал о Прусте и желал, чтобы он узнал это место и его обитателей. Этот имперский город — такая же плодородная почва для социальной комедии, как Париж, его душа так же соткана из снобизма, лицемерия, предубеждений, ненависти и зависти. Я бы даже сказал, что в каком-то смысле комедия Дели масштабнее той, что Пруст обнаружил в Сен-Жермен и так детально проанализировал. Самая лучшая комедия (я говорю исключительно с литературной точки зрения) — это та, что максимально приближена к трагедии, та, что наиболее серьезна. Комедия Дели и новой Индии изысканно забавна и в то же время полна трагизма. За снобизмом, за договоренностями и обманами, за каждой забавной шуткой комиков стоят расовые споры, взаимная ненависть, подчинение одной нации другой. Иногда, с приближением грозы, лучи обреченного солнца высвечивают с какой-то неземной яркостью дом, зеленое дерево, группу людей на фоне свинцово-черных туч. Исчезающие осколки феодализма, дело Дрейфуса, трагедия непомерной праздности создают грозовой фон для комедии Пруста. Тучи, на фоне которых имперский Дели является столь блистательно комичным, гораздо мрачнее, серьезнее и грознее.

В Индии я много раз был свидетелем происшествий, которые точно сошли со страниц «A la recherche du temps perdu» [286] , — заурядные происшествия, но скрывающие секретные страсти и эмоции, которые Пруст, несомненно, увидел бы за самыми обычными жестами, самыми обыденными и невинными словами. Я помню, например, индуса — постояльца одной гостиницы, в которой управляющий-европеец всегда обходил ресторан во время обеда и ужина: наблюдал за официантами, болтал с посетителями и открывал им дверь, когда они собирались покинуть ресторан. Я заметил, что индус ни разу не дал управляющему возможности открыть ему дверь. Собравшись покинуть ресторан, он дожидался, пока управляющий повернется к нему спиной, а затем буквально мчался к выходу, приоткрывал дверь и выскальзывал из комнаты, как будто его преследовал дьявол. Его и правда преследовал дьявол — болезненное предчувствие, что, дай он управляющему шанс открыть ему дверь, — и тот может сделать унизительное исключение и самым подозрительным образом оставить дверь закрытой.

286

«В поисках утраченного времени» (фр.)

Вспоминается также и ужин в Дели, где неловко чувствовала себя другая сторона. Хозяином был политик-индус, гостями — два других политика, высокопоставленный английский чиновник и мы. Настроение у всех было чудесное. Когда подали горячее, индусы стали вспоминать, как они сидели в тюрьме во времена гражданского неповиновения. Для них это был не слишком тяжелый и даже, скорее, забавный опыт. Они занимали высокое положение в обществе — вполне естественно, что обращались с ними исключительно хорошо. «Помимо всего прочего, — объяснил самый старший и значительный из них, пародируя слова Великого Могола ^{819}, — реки шампанского протекли между мною и сэром, — который был тогда губернатором провинции». «Ручейки, — добавил другой, — продолжали течь и в тюрьме». Разговор был абсолютно дружелюбный и все время прерывался смехом. Но английский чиновник явно чувствовал себя неловко. Ведь он был представителем того правительства, которое отправило этих людей за решетку; и то, что они в общем-то неплохо провели там время, не уменьшало его косвенной ответственности за их заключение. А комментарии индусов по поводу пославшего их в тюрьму правительства были весьма язвительными, хотя произносились с добродушной насмешкой. Я не завидовал чиновнику; ситуация была невероятно щекотливая. Он был гостем; более того, после реформ Монфора ^{820} должность, которую он занимал, обязывала его вести себя по отношению к индусским политикам с особой учтивостью и сердечностью. Его официальная роль заключалась в том, чтобы способствовать работе Законодательного Собрания; он должен был служить «смазкой» для плохо сконструированного, скрипящего механизма индийского парламентаризма. Для него — и как политика, и как частного лица — было немыслимо протестовать против высказываний индийских политиков. В то же время для него, представителя британских властей, было невозможно соглашаться с этими высказываниями, да и просто выслушивать их. Он выбрал единственный верный путь — полностью исключил себя из разговора, будто его там и не было. Я должен признать, что ему это блистательно удалось; в какой-то момент, особо неприятный для правительства, он стал почти невидим, начал таять в воздухе, как Чеширский Кот. Я был восхищен его тактом и счастлив, что мне не пришлось быть на его месте. Участь большинства нынешних правительственных чиновников в Индии не слишком завидна. А ведь есть еще и магараджи. Палата Принцев, это примечательная ассамблея, которую с каждым годом посещало все меньшее число индийских правителей, заседала как раз в то время, когда мы были в Дели. В течение недели на улицах царили «роллс-ройсы». Гостиницы были заполнены деспотами и их визирями. На вечерах у вице-короля сияли бриллианты такого размера, что они выглядели как театральная бутафория; невозможно было поверить, что баснословно дорогие ожерелья были из натурального жемчуга — продукта жизнедеятельности устриц. О, как понравились бы Прусту магараджи! Люди, гордящиеся своим происхождением исступленнее, чем Шарлюс, сказочно богатые, обладающие такой неограниченной властью, на фоне которой имя Германтов — всего лишь ничтожный наследственный символ; с той же эксцентричностью, что у героев Пруста, но без их страха перед общественным мнением; чрезмерные во всем до такой степени, что это и не снилось современному западному аристократу… Пруст изучал бы их с неподдельным интересом, особенно в их унизительных и торжественно — абсурдных отношениях с англичанами. Он бы зачарованно наблюдал, как могущественный раджа, ведущий свой род от Солнца, изменяет свои привычкам, стараясь угодить небогатому, незначительному, незнатному чиновнику, который на деле является его господином. А какое удовольствие доставило бы ему зрелище добродетельной английской матроны, которая выполняя свой долг, поддерживает вежливый разговор с темнокожим, осыпанным драгоценностями Гелиогабалом ^{821}, который содержит несметное множество наложниц и мальчиков. Как досконально записывал бы он их разговоры, с какой дотошностью и восхитительным прозрением угадывал бы потайной контрапункт их мыслей. Его бы очень заинтересовало неписаное правило, согласно которому европейская женщина не должна танцевать с индусами рангом ниже раджи. Его бы позабавило, как богатство и королевский титул смягчают самые жесткие антиазиатские настроения. Сердечность, которую выказывают люди в разговорах с дорогим магараджей (и даже, время от времени, в разговорах о нем), просто восхитительна. Бегло и отстраненно понаблюдав за королевскими комедиями Индии, я бы хотел изучать их более пристально, более длительно, более острым психологическим зрением, чем то, коим меня наделила прижимстая природа.

Я помню так много говорящих мелочей… Преувеличенная благодарность молодого человека в Богом забытом уголке за то, что мы были с ним просто вежливы, и его нежелание разделить с нами трапезу из опасения, что он ест не по-европейски и тем навсегда уронит себя в наших глазах. Излишне фамильярная манера некоторых образованных индусов, которые еще не привыкли воспринимать как само собой разумеющееся свое равенство с правящими европейцами и потому постоянно стремятся это равенство подчеркнуть. Чудовищная угодливость других. Злобная язвительность жен некоторых правительственных чиновников в разговорах о выступлениях индусов в Законодательном Собрании. Слушая эти разговоры на галерее Собрания, я вспомнил о том, что говорили представители среднего класса в Англии о рабочих во время забастовки шахтеров. Те, чье превосходство ставится под сомнение, страстно ненавидят тех, кто угрожает им снизу.

Я не могу не упомянуть — ибо Пруст посвятил бы этому не одну страницу — благородную англо-индийскую традицию переодеваться к ужину. От вице-короля до мелкого клерка, у которого на родине на ужин обычно чай с бутербродами, каждый англичанин «одевается». Как будто достоинство Британской Империи каким-то магическим образом напрямую зависит от черных пиджаков и накрахмаленных рубашек. Одинокие мужчины в придорожных гостиницах, на местных пароходных линиях, в крохотных хижинах посреди кишащих тиграми джунглей подчиняются этому мистическому правилу и каждый вечер облачаются в мрачную униформу английского престижа. Женщины, одетые по последней парижской моде из Стратфорда-эт-Бове едят рыбные консервы, а комары ужинают на их обнаженных руках и шее. Великолепно!

Еще более удивительно другое великое правило поддержания европейского престижа — обжорство. Пять раз в день — два завтрака, обед, чай и ужин — таков повсеместный ритуал в Индии. Шестая трапеза нередка в больших городах, где театры и танцы служат оправданием позднего ужина. Индусы, которые едят два, часто один раз в день, а иногда — и вовсе ни разу, не могут не признать собственной ущербности. В своей автобиографии Ганди описывает, как после мучительной борьбы с совестью он согрешил в юности, начав есть мясо. В искушение его ввел школьный приятель. «Мясо, — объяснял соблазнитель, — вот секрет превосходства англичан. Англичане сильны, потому что они много едят. Если бы индусы питались так же роскошно, они смогли бы выкинуть англичан из Индии». Ганди был потрясен; он слушал, он дал себя убедить. Он ел мясо — по меньшей мере три или четыре раза. Может быть, именно поэтому ему почти удалось выкинуть англичан из Индии. В любом случае эта история показывает, до какой степени индусы потрясены нашей гастрономической доблестью. Наш престиж связан с обжорством. Во имя Империи турист-патриот пожертвует своей печенью и толстой кишкой, откроет дорогу грядущему инсульту и раку кишечника. Пока я был в Индии, я старался изо всех сил. Но, рискуя подорвать наш престиж и вызвать бурю негодования трещащей по швам империи, я все же время от времени пропускал одно блюдо. Дух силен, но плоть, увы, слаба.

Лос-Анджелес. Рапсодия

Часть первая

Для обыкновенного люда в Голливуде наступил день, яркий калифорнийский день. Но на киностудию солнечный свет не проникал; там горели лишь лампы, чей желто-зеленый свет придает живым мужчинам и женщинам внешность мертвецов, пораженных желтухой. В углу одной из построек, напоминающей амбар, готовились к съемке. Камера была готова, мертвенный свет сиял в полную силу. Два или три ковбоя и парочка клоунов прогуливались неподалеку и курили. Мужчине в вечернем одеянии приклеивали усы, чтобы он походил на английского злодея. Молодая девушка, столь элегантная, столь безукоризненно и безоговорочно прекрасная, что с первого взгляда было ясно, что это звезда, сидела в углу и читала книгу. Режиссер — какой материал для съемки пропадает зря! — приветливо помахал ей рукой. Мисс X. взглянула на него поверх книги. «Сейчас будет сцена, где вы становитесь свидетелем убийства», — пояснил он. Мисс X поднялась, отложила книгу и кивнула горничной, которая подала ей расческу и зеркало. «Нос не блестит?» — спросила она, припудриваясь. «Музыка! — скомандовал режиссер. — Создайте настроение!» Музыканты, которые на всех съемках играют, чтобы создать у актеров необходимый душевный настрой, грянули вальс. Студия наполнилась слащавой мелодией, наши души неуклюже закружились ей в такт. Мисс X. протянула служанке пуховку и прошествовала к камере. «Вы прячетесь за тем занавесом и подглядываете», — объяснил режиссер. Мисс X. исчезла за занавесом. «Сначала рука, — продолжал режиссер. — Вцепилась в занавес. Затем лицо, постепенно». «Хорошо, мистер Z.», — донесся ровный голос кинозвезды из-за куска висящего плюша. «Готовы? — спросил режиссер. — Тогда начали». Камера начала урчать, точно нежная разновидность бормашины. Занавес слегка сдвинулся. Белая рука вцепилась в его край. «Ужас, мисс X.!» — скомандовал режиссер. Белая рука усилила хватку в порыве кинематографического страха. Режиссер с мольбой взглянул на дирижера: «Поэнергичнее!». Заиграли поэнергичнее; волны патоки залили студию. «Теперь лицо, мисс X. Медленно. Только глаз. Хорошо. Задержитесь. Чуть больше ужаса». Мисс X. изобразила душераздирающий испуг. «Хорошо. Очень хорошо. Снято». Камера перестала урчать. Мисс X. появилась из-за занавеса и прошествовала обратно к своему стулу. Открыв книгу, она вновь погрузилась в неспешное изучение теософии.

Мы двинулись дальше и, задержавшись по дороге на несколько секунд, чтобы понаблюдать, как под руководством другого режиссера изображает ужас другой представитель актерской профессии, на этот раз мужчина, проникли в святая святых студии. Мы произносили пароли, ссылались на разрешение директора, отрицали связи с компанией-конкурентом и, в конце концов, были допущены. В одной из комнат стряпали чудеса и природные катаклизмы — тайфуны в ванне, миниатюрные землетрясения, всемирный потоп, расступившееся Красное море, военные действия с помощью игрушечных танков и китайских фейерверков, призраки и Иной Мир. В другой моделировали доисторических животных и архитектуру будущего. В подвалах, таинственно освещенных красными лампами и насыщенных запахом химикатов, ряды машин безостановочно проявляли и печатали фильмы. Их производительность необыкновенно высока. Я позабыл, сколько именно тысяч метров искусства и культуры они могут выдать за день. Не один километр, это уж точно.