Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей
Шрифт:
Но Париж и Монте-Карло — не единственные места паломничества. Есть ведь еще Рим и Флоренция. Помимо магазинов и казино, имеются еще картинные галереи, церкви и древние развалины. И снобизм, предписывающий любовь к искусству, настоятельно требующий побывать в местах, где можно лицезреть Искусство с большой буквы, почти так же деспотичен, как и снобизм, понуждающий посетить места, где «кипит жизнь».
Все мы в большей или меньшей степени интересуемся жизнью — даже если это жизнь с душком, как на Монмартре. Но интерес к искусству — во всяком случае, к тому искусству, которое хранится в галереях и церквях, — далеко не универсален. Вот почему у бедных туристов, что из снобистских соображений устремляются в Рим и во Флоренцию, вид еще более нелепый, чем у тех, кто по той же самой причине отправляется в Париж и в Монте-Карло. На лицах туристов, «осматривающих» церковь, застывает выражение почтительного интереса, а между тем как же часто в их глазах видна апатия, с каким вялым безразличием озираются они вокруг!
Однажды в Венеции я стал свидетелем одного из таких бунтов. Компания моторных лодок разрекламировала ежедневные экскурсии на остров Торчелло. Мы заказали места и отплыли в назначенное время вместе с еще семью-восемью туристами. Вскоре из-за лагуны вырос в гордом своем одиночестве Торчелло. Наша моторка подплыла к старенькой, рассохшейся пристани. За полем, в четверти мили от берега, возвышалась церковь с красивейшей в Италии мозаикой. Мы вышли на берег — все, кроме одной энергичной американской четы, которая, узнав, что место назначения — очередная церковь, решила остаться в лодке. Я был восхищен их твердостью и честностью. И в то же время меня не покидала грустная мысль, ведь эти люди так далеко ехали и столько заплатили за сомнительное удовольствие сидеть в моторной лодке у сгнившей пристани. К тому же, их итальянское испытание еще только начиналось. После Венеции, первой на их пути, им предстояло побывать в бессчетных церквях и картинных галереях Падуи, Феррары, Равенны, Болоньи, Флоренции, Сьены, Перуджи, Ассизи и Рима. До благословенного Неаполя, где они смогут, наконец, подняться на пароход и пуститься через Атлантику домой, было еще так далеко. Бедные рабы, подумал я, как же взыскателен и непреклонен ваш хозяин!
Таких людей мы называем путешественниками лишь потому, что они путешествуют, а не сидят дома. Однако это не настоящие, не прирожденные путешественники, ведь путешествуют они ради приличия, а вовсе не ради путешествия. Вскормленные сказками и фантастическими надеждами, они пускаются в далекий путь, чтобы вернуться домой — независимо от того, готовы они это признать или нет, — разочарованными. Не отличаясь особым интересом к реальной жизни, они мечтают о жизни мифической, а потому факты, какими бы любопытными, прекрасными и разнообразными они ни были, оставляют их равнодушными. Их единственной отдушиной перед лицом гнетущих впечатлений можно считать сознание выполненного долга вкупе с обществом соотечественников, которым они изредка раскрывают душу, дабы обрести крохотный домашний оазис в бескрайней чужеродной пустыне.
Истинного же путешественника слишком интересует реальная жизнь, чтобы придавать значение сказкам. Он ненасытно любопытен, его неудержимо притягивает все, что неизвестно, он получает удовольствие от любого проявления красоты. Разумеется, наивно было бы считать, что ему никогда не бывает скучно. Невозможно же путешествовать, хотя бы изредка не испытывая скуку. У туриста большая часть дня ничем, как правило, не заполнена. Начать с того, что много времени уходит на переезд с места на место. Когда же запланированных на день «достопримечательностей» больше не остается, «достопримечатель» внезапно обнаруживает, что, во-первых, он смертельно устал, а, во-вторых, ему нечего больше терять. Дома, в каждодневной, привычной суете, не устаешь никогда. Ennui преследует нас в основном в отпуске. (Не хроническая ли это болезнь всех досужих?) Именно по этой причине истинный путешественник испытывает со скуки, скорее, радость, чем огорчение, ведь скука — это символ его свободы, ничем не заполненного времени. Когда его охватывает скука, он воспринимает ее не только философски, но почти с удовольствием.
Для прирожденного путешественника всякое путешествие порочно. Как и всякий порок, оно его себе подчиняет, отнимает у своей жертвы время, деньги, энергию и удобства. Путешествие требует: прирожденный путешественник дает — охотно, даже с радостью. Почти всякий порок (добавим в скобках) требует самопожертвования, и немалого. Было бы непростительной ошибкой полагать, что неправедная жизнь — это жизнь нескончаемых удовольствий. Жизнь эта почти такая же мучительная (если вести ее последовательно), как жизнь Христианина из «Пути паломника» {813}. Основная разница между Христианином и грешником только в том, что первый что-то получает здесь и сейчас в виде определенного духовного напутствия, не говоря уже о том, что он может получить в довольно, впрочем, иллюзорном загробном мире, — тогда как второй не получит ничего, кроме подагры или кровоизлияния в мозг.
Путешествие, отдадим ему должное, не всегда угрожает этими двумя болезнями; болезни вообще не грозят путешественнику, если только тот не заберется в тропики. Во всяком случае, — болезни тела, ибо путешествие — это грех
не тела (которое оно умерщвляет), но духа. Путешественник, который путешествует ради путешествия, сродни читателю, читающему все подряд, человеку, потакающему своим интеллектуальным прихотям.Как и все порочные люди, читатель и путешественник обладают целым арсеналом оправданий своего досуга. Чтение и путешествие, утверждают они, расширяют кругозор, стимулируют воображение, воспитывают. И так далее. Аргументы, что и говорить, убедительные, тем не менее они мало кому внушают доверие. Ибо, хотя наверняка и найдутся люди, ятя которых беспорядочное чтение и бесцельное путешествие имеют немалое воспитательное значение, истинные, прирожденные читатели и путешественники читают и путешествуют вовсе не по этой причине. Мы читаем и путешествуем не для того, чтобы расширить свой кругозор, а для того, чтобы забыть, что он существует. Читать и путешествовать мы любим потому, что чтение и путешествие — самый приятный из всех существующих заменителей мысли. Заменитель изощренный и утонченный, а потому доступный далеко не каждому. Прирожденный читатель или путешественник — один из тех привередливых существ, которых не устраивают такие развлечения, как игра на скачках, маджонг, виски, гольф или фокстрот.
Существует некоторое — очень незначительное — число людей, которые путешествуют, да и читают тоже, с определенной целью, по определенной системе. Категория эта морально безупречна. В нее большей частью входят люди, которые добились чего-то в жизни. Большей частью — но далеко не всегда. Ведь можно, увы, преследовать высокую цель и быть прекрасным человеком, но не иметь таланта. Читающие и путешествующие по собственной прихоти знают, как обратить этот недостаток в достоинство. Доктор Джонсон, к примеру, грешил тем, что читал без всякой системы: раскроет любую книгу, которая попадется ему на глаза, и ни одной до конца не дочитает. А ведь это не помешало ему добиться многого. Сходным образом, есть легкомысленные путешественники вроде Бекфорда {814}, которые объездили весь мир, утоляя свое беспричинное любопытство, — и тоже совсем не впустую. Добродетель, спору нет, — награда самой себе, но не кисловат ли еще виноград, который талант так умело срывает?
Я тоже путешествую неправильно. Справиться с искушением пуститься в странствие «куда глаза глядят» для меня столь же трудно, как противиться удовольствию читать беспорядочно, жадно и без всякого толка. Правда, время от времени я предпринимаю отчаянную попытку исправиться: составляю список полезных, серьезных книг, пытаюсь упорядочить свои беспорядочные путешествия, выстроить их сообразно с историей искусств и цивилизации. Увы, без особого успеха. Проходит некоторое время, и приевшиеся дурные привычки берут свое. Прискорбная слабость! Остается только утешать себя надеждой, что со временем обратить недостатки в достоинства удастся и мне.
Тайна театра
Было время, когда я жил неправильно, отчего ходил в театр не меньше двухсот пятидесяти раз в год. По делу, разумеется, — кто ж пойдет в театр из удовольствия? Я ходил в театр за деньги.
В конце года — задолго, впрочем, до того, как наша планета завершила свой путь вокруг солнца, — я пришел к выводу, что платят мне мало и за такую работу достаточно не будут платить никогда. Сделав это открытие, я перестал ходить в театр через день, и нет теперь такой силы, которая заставила бы меня занимать место в партере столь же часто.
С тех пор больше трех раз в год я в театр не хожу.
А ведь есть люди, которые не пропускают ни одной премьеры — и не по необходимости, не потому, что у них от театрального голода сосет под ложечкой, а потому, что им это нравится. Им, в отличие от меня, за посещение театра никто не платит — эту привилегию они оплачивают сами. Странное все-таки существо человек.
Над этой тайной я часто задумывался, когда, стараясь отвлечься от происходящего на сцене, сидел на одном из тех чудовищных спектаклей, на которые подрядился ходить. В партере, вокруг меня (размышлял я) сидят несколько сот состоятельных и — насколько позволяет наше образование — образованных людей, которые заплатили деньги, чтобы посмотреть этот вздор. Говорю «вздор», ибо из двадцати идущих сегодня пьес только одну можно назвать пьесой — «Дом, где разбиваются сердца». У себя дома эти люди читают хорошие романы или, во всяком случае, не самые худшие, и если вы предложите им дешевый любовный или детективный роман, они будут искренне возмущены.
Вместе с тем эти же читатели серьезной литературы исправно ходят, причем по собственной воле, на пьесы, что ничуть не лучше того самого чтива, которое они — и совершенно справедливо — презирают и читать наотрез отказываются.
От романов они требуют правдоподобия, верности жизни, похожих на людей героев и пристойного стиля. Надуманный сюжет, смахивающие на кукол персонажи, которые живут по законам абсурда и избитой условности и выражаются нелепым и топорным языком, — все это вызвало бы у них законное негодование. А вот на пьесу, которая ничем такого романа не лучше, они идут тысячами. Ситуации, которые в романе они сочли бы смехотворными, в пьесе вызовут у них слезы умиления. Язык, от которого, выражайся им герои книги, любой сколько-нибудь культурный читатель только бы содрогнулся, у «думающего» зрителя вызывает неподдельный восторг.