Фанатизм
Шрифт:
– Это Марианна ему присоветовала?
– Она. Или Колька. Но это намного хуже, чем если бы он просто женился. Это насовсем, – снова сказал Витька.
– Значит, он не любит никого из нас. Ему никто из нас не дорог.
Витька тоже понимал это, но молчал.
– Пусть валит, – сказала я.
– Так обидно это. Не само решение, а это все…
Злая мысль стискивала виски: пусть валит. Разумеется, мы не родственники, никто никому не спасал жизнь, не занимал миллион долларов. Все отлично. И – если разобраться – он и не
Я и не заметила, как вошел Михаил Борисович. Сел на стул в углу.
– Соня, плохи твои дела?
Я подняла голову.
– Плохи.
– И мои, Соня. Все время думаю, что вот совсем скоро ослабну, слягу в постель и буду только ждать. И больше ничего уже не будет. И ничего уже не изменится…
– Да разве вы больны чем-то?
– Нет, но…
– Так вы сляжете в постель через пятьдесят лет!
– Но слягу же… Я даже к психологу ходил, Соня. Он сказал, что мысль о смерти у меня навязчивая, но я должен от нее отвлечься. Страх смерти тоже проходит свое развитие, и для каждого человека наступает такой момент, когда страх смерти совершенно проходит. А у меня не проходит. Я с ума схожу.
– Так это и доказывает, что вам до «момента» жить и жить. Тогда все иначе воспринимается, совсем иначе, – сказала я как можно убедительнее.
Михаил Борисович заметно повеселел. Видимо, психолог забросал его такими страшными терминами, на фоне которых мои слова показались предельно ясными.
– А у тебя что? – переключился он на меня.
– Человек, которого я люблю, уезжает из страны.
– Да, невезуха, – согласился главред. – Значит, не понял, что теряет.
– Что теряет?
– В твоем лице.
– Да ничего он в моем лице не теряет. Вокруг него таких лиц – завались.
– Мыслить надо с точки зрения позитивной философии, заботиться в первую очередь о себе. Не ценит, не любит, значит, не достоин. Никуда современная молодежь не годится! Я бы на его месте…
Страх смерти отступил настолько, что Михаил Борисович уже примерялся к месту моего любовника – не иначе, как с целью «слечь в постель» вместе со мной. Пришлось срочно перевести разговор на статьи. Но в голове осела считалочка: не ценит, не любит – не достоин. Не ценит, не любит – не достоин.
С мыслью о его отъезде нужно было переспать не одну ночь, и более тяжелых пересыпаний в моей жизни не было. Ветер выл, снег мел, я взяла отгулы и все пересыпала в своей берлоге, надеясь проспать до весны и до новой жизни. Во сне навалилась тяжелая депрессия.
24. ГРАЖДАНСКИЙ БРАК
В депрессию постучался Бусыгин.
– Ты чего не на работе?
– А вы чего?
– Пришел тебя проведать.
Я обмотала шею шарфом еще раз.
– Кхы-кхе. Мне все хуже и хуже.
– А на самом деле?
Прошел в квартиру и взглянул на две пустые бутылки коньяка под столом.
– А на самом деле еще хуже, – сказала я.
Он сел на табурет и зажег сигарету. Говорить было не о чем. Видеть его не хотелось. Хотелось видеть не его.
– Сергей Сергеевич, когда уже растает все это? Весной? Как обычно?
– Не поверишь, но я хочу тебя о том же спросить: когда растает все это, когда потеплеет, когда перестанет быть больно?
– Знакомо, – я кивнула. – Отрезайте все лишнее. Все лишнее – в топку. Боль – деструктивное чувство.
– Не могу. Отрежу – ничего не останется.
– И у меня так. Он уезжает в Норвегию – навсегда. А меня ломает, словно он с собой все увозит: воздух, воду, почву под ногами, прошлое, будущее, свет, тьму, солнце, луну, день, ночь…
Бусыгин молчал. Докурил, взял новую.
– Я вот думаю, если так ломает тебя, то как ломает того, кто, возможно, убил ради него троих человек. В любом случае – к лучшему, что он уезжает. Тем более, он не под подпиской о невыезде.
– Логично вы рассуждаете.
– А ваши знают о его отъезде?
– Наверное, уже знают. Но я не хочу с ними общаться.
– А вот это правильно. Очень мутная компания, очень.
Бусыгин даже повеселел немного. Депрессия – это же не грипп, это не заразно.
Горчаков не устраивал никакой прощальной вечеринки. Он был озабочен получением визы для выезда в Норвегию.
Депрессию я победила техническими средствами: включила магнитофон и пылесос. Соседи колотили в стены. Бусыгин надеялся найти мое бездыханное тело в постели, а нашел за генеральной уборкой.
– Соня, может, мы все-таки попробуем пожить вместе?
– Ну, подселяйтесь. Что тут пробовать? Это ж не пломбир на палочке.
И мы стали жить вместе. Я привыкла к тому, как он выглядит, и к тому, что он не изменится: не подрастет, нос не станет тоньше, волосы не потемнеют, он не перестанет осведомляться о ценах на продукты, которые я покупаю, летом мы не поедем в Венецию, а зимой не поедем… не поедем в Норвегию. О Норвегии я не знала ничего, кроме Fairytale, и ничего больше знать не хотела.
Бусыгин же узнал обо мне, что я хорошо готовлю, что бываю раздражительной и что не всегда хочу секса. Все это в комплексе его очень удивило. Он почему-то считал, что секс для меня – краеугольный камень мироощущения.
Мы разделили расходы и обязанности по дому и создали довольно уютный быт в съемной квартире. Сначала я даже хотела забеременеть от майора, но он был против. Потом он вроде бы дозрел до мысли, что ребенок нам нужен, но я уже перегорела. Нерожденный ребенок – невозможное будущее сублимированной семьи. Все было как настоящее, но когда я закрывала глаза – ничего не было, кроме Горчакова. Не было нас в этой квартире. Не было холодной зимы. Была только моя память о нем.