"Фантастика 2024-167". Компиляция. Книги 1-26
Шрифт:
Я пожал плечами. Насколько я успел вникнуть в тему — хуже всего синемундирникам и функционерам из Ассамблей приходилось непосредственно после захвата их имперцами. Там могли и отдубасить, и обобрать да и — что там говорить — зарубить или пристрелить на месте. Маловато гуманистов в Новой имперской армии, что уж тут говорить. Особенно — в кавалерии и у преторианцев… А вот после того, как лоялист попадал в фильтрационный лагерь — его судьба становилась простой и понятной. Его ждал суд.
И судили там всех одинаково — что уголовников, что политических. Обычной практикой было впаивать рядовому-синемундирнику
— Вы людей за ноги вешали? — спросил я Вольского.
Он помрачнел, сжал скулы и решительно ответил:
— Нет!
— Ну вот, значит и бояться вам нечего. Поедем на поселение дружной компанией, на месте разберемся.
Теплушка была ничем не хуже тех, на которых я со своими солдатам объездил половину Империи.
Эта мысль заставила меня глубоко вздохнуть: черт побери, даже мерзкая рожа Стеценки была бы куда более приятным соседством, чем нынешняя компания. Нет, правды ради, людьми они были в целом неплохими. В целом. Не плохими.
Тот же Вольский — реалист и практик, неплохой собеседник… Но быть аполитичным пограничником- «оливкой» с каждым днём становилось всё труднее. Особенно допекал меня Эдик. Тот самый принципиальный парень в очках. Эдуард был очень типичным лоялистом. Мы с ним были одного возраста, оба росли на периферии — только я на юге, а он на западе. И смотрели на мир как будто через очки разного цвета.
— … как всякий разумный человек! Я не смог не выйти на демонстрацию после того, как увидел, как кавалеристы плетями разогнали антивоенный пикет! Это в стране, где за десять лет до войны была объявлена свобода собраний!
На подобные темы спорить с лоялистами любил Лазаревич — успешный делец и неуспешный контрабандист, который погорел на ввозе особо крупной партии контрафактных папирос. На его смуглом лице иронично блестели голубые глаза, выдавая огромное удовольствие от доведения до белого каления вспыльчивого Эдуарда.
— Это вы про события в Искоростене? Город был на военном положении, вы в курсе? Это предполагает запрет на любые митинги и шествия — в соответствии с законом.
Эдик возмущенно выдохнул:
— Разве можно оправдывать насилие к мирным протестующим? Они били плетями невинных людей, женщин! У одной девушки оказалось изуродовано лицо, до конца жизни! Они гайки накручивали на кончики хлыстов, понимаете?
— Девушка знала о военном положении?
— Это не помеха для тех, у кого есть совесть! Войну нужно было прекращать — это было понятно любому разумному человеку! Люди гибли ни за что, ни про что…
— То есть когда Протекторат напал на наших иллирийских союзников, вступать в войну не следовало? — это было тактикой Лазаревича —
выбесить Эдика бесконечными вопросами.— Да! То есть нет! Почему наши солдаты должны были гибнуть за чужие интересы? Мир без аннексий и контрибуций — вот первое требование которое выдвинула Ассамблея, и мы всячески…
— И что — получилось? Ваш родной Искоростень был оккупирован Протекторатом сразу после подписания перемирия, и находился в таковом состоянии, пока Новая Имперская армия не вышвырнула оттуда тевтонов!
Тут уж я не смог удержаться:
— Справедливости ради, там стояли не тевтонские, а сарматские части, и они сами сложили оружие…
— Ради Бога, поручик, вы военный, вам виднее… — поднял ладони вверх Лазаревич. — Ой, простите… Не военный, а пограничник, а то ведь снова прицепитесь…
В этот момент состав остановился, и вдоль него забегали жандармы — разносили ужин. Это была жидкая комковатая овсяная каша с черным хлебом. После каши раздали яблоки, вялые и иногда — червивые, каждому по штуке. Эдик слопал кашу очень быстро, орудуя ложкой с завидной энергией. Яблоко он тоже сожрал моментально — остался только хвостик.
— Мы для имперцев — расходный материал, — сказал Эдик. — Сдохнем — и черт с ним. Посмотрите на эти вагоны — разве можно людей возить в таких вагонах в такую погоду?
Тут мы с Вольским понимающе переглянулись. Вагон был еще ничего — по крайней мере из щелей не дуло и соломы нам набросали прилично. Да и погода для Севера была вполне терпимой — то ли еще будет осенью-зимой!
Лазаревич перехватил наши взгляды и тут же сообразил, что упустил целую тему для издевательств:
— Эдуард, а вы служили?
— Служить бы рад, прислуживаться тошно! — гордо ответил Эдуард.
— А как же лояльность?
— Лояльность можно по разному проявлять! У меня была ответственная работа!
— В штабе, писарем? — усмехнулся уже Вольский.
Вообще-то он парня периодически защищал. По собственному признанию старшего лейтенанта — сам таким был, пока не попал в войска.
— Нет, не в штабе. В Главпродзаге! — гордо ответил Эдик. — Снабжать продовольствием голодающих рабочих — что может быть достойнее? Я руководил отделом статистики!
В углу вагона зашевелились душегубы. На самом деле эти дюжие сельские парни никого ни разу не убили — по крайней мере при имперской власти. Эти доведенные до ручки поселяне с голодухи грабили прохожих и проезжих на большой дороге. Работники ножа и топора винили во всех своих несчастьях продразверстки, и, соответственно — Главпродзаг. Правда, о причинах, вынудивших двух братьев заниматься всё тем же ремеслом после отмены продразверсток и решения о Земельном проекте они умалчивали.
Слова Эдика они восприняли близко к сердцу.
— Тише, тише братцы-разбойники! — лоялисты тут были в большинстве, и Вольский пользовался авторитетом, поэтому шевеление прекратилось.
А Лазаревич оскалился:
— Вот Эдик, пойди, ребятам расскажи о достойной работе по заготовке продовольствия…
— Саботажники… — буркнул Эдик. — Люди в городах пухли от голода, а они зерно прятали… Куркули…
Говорил он это тихо, чтоб поселяне-душегубы его не услыхали.
— Я вот помню как в конце той войны стоял в очереди, за сдобой… — снова не смог удержаться я.