"Фантастика 2025-108". Компиляция. Книги 1-28

Десницкий помертвел от нахлынувших чувств. Он закончил университет в Глазго, и европейская университетская система его вдохновляла.

— Мы составим новый Устав. И включим в него мои условия. Обязательные. Во-первых, массовость. Никаких больше тридцати студентов. 100–200, и это для начала. Казнокошные студиозы, отобранные из лучших, по вступительным экзаменам. Деньги я найду, в том числе, и на кампус. Научная работа по утвержденному Конференцией плану. Подключение профессоров к общественно значимым проектам и их участие в Земском Соборе. Публичные лекции и прочие просветительские мероприятия, вплоть до посещения с этими целями провинциальных городов. На платной основе! На ней же выполнение государственных заданий. Остальное соображу по мере подготовки и обсуждения Устава.

— Кто же все это будет готовить?

— Как — кто? Вы же правовед, вам и карты в руки. Отчего вы так побледнели? Коробицын! Быстро холодной воды будущему ректору Московского Университета!

Глава 11

Кажется, лишь совсем недавно мы стояли с Румянцевым на плоту посреди Оки, определяли будущее России, а дни уже летят, как перепуганные зайцы от гончих. Фельдмаршал ушел в Заднепровье, осваивает новое наместничество. Чика с Ожешко взяли Питер, баржи с зерном пошли в голодающий город. Суворов с немногими полками ушел к ногаям, разъехались и новые губернаторы по России — налаживать гражданское управление в захваченных регионах. Как же их пока мало!

А я сижу на сколоченных на скорую руку деревянных скамьях, что изображают трибуны, смотрю футбольный матч. Под ногами утоптанная земля какого-то московского поля, прямо у кремлевской крепостной стены, где еще недавно коров пасли. Народу вокруг — тьма. Полки мои, гарнизонные, московские, да и просто горожане, любопытные. Толпятся, шумят, грызут семечки — это, кстати, с Васькиной подачи пошло, быстро прижилось. Запашок стоит… специфический, смесь солдатского пота, дегтя, семечек и мокрой земли — недавно прошел дождь.

На поле — зрелище прелюбопытное. Два полка — муромский и орловский — сошлись в битве. Битве не на жизнь, а за… мяч. Да, именно в футбол играют. Примитивный, конечно, любительский. Бегают толпой, пинают бычий пузырь, набитый шерстью. Мяч этот летит криво, прыгает непредсказуемо. Игроки — сплошь мужики здоровые, в гимнастерках навыпуск и солдатских рубахах, кто в сапогах, кто и босиком. Толкаются, падают, матерятся. Судьи — тройка ротных. У одного свисток, у двух других, линейных, флажки.

Я сижу, смотрю и улыбаюсь. Энергия прет, народ доволен. Да и солдаты тоже. Гоняли их по плацу, муштровали, а теперь вот — отдушина. И мне хорошо. Наглядно вижу, как орловцы с муромцами вроде бы и врагами недавними были, а теперь вместе по полю носятся, друг друга по плечу хлопают после удачного паса. Сплачивается армия моя, вот что главное. И это сплачивание идет через такие вот простые, понятные вещи — через общий азарт, через крик поддержки товарищу. Главное, чтобы до мордобития не дошло. А то в Казани были прецеденты. Когда одна команда на другую стенкой.

Рядом Перфильев сидит, сдержанно улыбается. Никитин, как всегда, нахохлился, взглядом рыщет по толпе, выискивает врагов незримых. Сенька Пименов с товарищами из караула стоят чуть поодаль, тоже на поле смотрят, видно, себя представляют в этой свалке. Хороший парень Сенька, глаз алмаз. Привез он мне этого Каменского, пулю ему в голову положил. Тот так и помер через пару дней, не приходя в сознание. Вроде, и грех на душе, а вроде и облегчение — меньше врагов. Каменский был бы опасен, слишком уж неуемный и амбициозный.

Вдруг шум вокруг как-то приутих. Народ начал расступаться. Вижу — идет патриарх Платон со свитой. В черных рясах, степенные, неторопливые. Словно облако священного тумана над языческим игрищем. Народ кланяется, снимает шапки. Я встаю, приветствуя.

«Ну вот, — думаю, — сейчас начнется. Духовность против телесности. Вера против развлечений».

Платон подходит, благословляет меня. Я целую его руку. Лицо у него скорбное, печальное. Глаза, казалось, видят не эту толпу и это поле, а что-то другое, более важное и более горестное.

«Голод, разруха, братоубийство, — читаю я в его глазах. — А ты тут в мячик играешь».

— Ваше Императорское Величество, — голос у Патриарха мягкий, но слышен в нем укор. — Дивные дела вижу. Собрание народа великое, шум и суета… Слышал я, что по всей Москве, по всем городам нашим такие вот… забавы устраиваются. Народа много стекается, забывая о прочих делах.

Он делает паузу, обводит взглядом поле, игроков, трибуны.

— Не отвлекают ли сии пустые развлечения от главного, государь? От дел духовных? От церкви, от веры? Скорбит сердце мое, видя, как народ наш увлекается мирским, оставляя горнее. Не время ли воззвать к покаянию, к молитве, к укреплению в вере, дабы искупить грехи наши и восстановить благочестие в земле русской? Не в этом ли спасение наше от всех бед?

Ждал я этих слов. Киваю почтительно.

— Ваше Святейшество, я понимаю ваше беспокойство. И ценю его. Вера… она, конечно, великое дело. Спасение души, утешение в скорбях. Но вера, она ведь не в том, чтобы по приказу в церковь идти или креститься вовремя. Она внутри. Либо есть в человеке искра Божия, либо нет. И никакими запретами, никакими укорами эту искру не зажечь, если ее нет. Да и не потушить развлечениями.

Я делаю жест рукой, показывая на поле.

— А вот это… это, Ваше Святейшество, тоже спасение. Спасение от тоски, от злобы, от пьянства, от безделья, которое, как вы знаете, мать всех пороков. Мои солдаты, да и народ московский, устали. Устали от войны, от перемен, от неопределенности. Им нужна отдушина. Нужна радость, пусть и простая. Им нужно почувствовать себя единым целым, не только в бою, но и в мирном деле. И если ради этого они полтора часа по полю с бычьим пузырем бегают, то… пусть бегают! Это не против веры. Это просто… жизнь. Такая, какая есть.

Патриарх слушает внимательно, но, кажется, не убеждается. Его взгляд по-прежнему печален. Он явно не видит в этом «футболе» ничего, кроме греховной суеты.

И тут, словно в подтверждение моих слов о «жизни такой, какая есть», раздается дикий рев! Рев тысяч глоток! На поле что-то произошло. Орловцы, кажется, забили. Мяч, вернее, пузырь, неуклюже ввалился в ворота. Игроки одной команды навалились друг на друга, обнимаются, прыгают. Игроки другой — падают на колени, хватаются за головы. Трибуны взрываются. Люди кричат, машут шапками, подбрасывают вверх что-то. Звук такой силы, что, кажется, стены Кремля дрогнут!

Я невольно улыбаюсь шире. Вот она, эта энергия! Живая, необузданная!

Патриарх Платон вздрагивает от неожиданности. Его печальное лицо искажается. Он с ужасом смотрит на бушующую толпу, на этот триумф мирского над духовным. Его плечи опускаются. Кажется, в этот момент он осознал всю тщетность своих призывов к тихому благочестию посреди этого бушующего моря страстей.

— Простите меня, государь, — тихо, почти шепотом произносит он, когда первая волна шума схлынула. — Вижу, сердце мое не может вместить все то, что видит око. Пойду.

Я киваю.

— Как будет угодно, Ваше Святейшество.

Платон, сопровождаемый своей свитой, медленно идет прочь от поля, от шума, от этой жизни, которую он, видимо, не смог понять и принять. В его фигуре, удаляющейся в сторону тихих кремлевских церквей, читается печаль.

Как только Платон скрывается из виду, Перфильев подходит ближе. Выражение его лица меняется — с почтительного нейтралитета на деловую озабоченность.

— Ваше Величество, — голос у Перфильева низкий, без всяких там реверансов к отвлеченным материям. — Подуров заканчивает тасовать румянцевские полки. Все готово к выступлению. Успеть бы до распутицы бы! Когда выходим на Питер?