"Фантастика 2025-58". Компиляция. Книги 1-21
Шрифт:
— Я… — Кир открыл рот, но тут же его захлопнул. А что он, собственно, может сказать? Да ничего. Со стороны всё выглядит так, словно они влезли в чужую комнату, взломав дверь, и ковыряются в чужом ноутбуке. А если принять во внимание, что комната эта не чья-нибудь, а правой руки начальника станции, то картина вырисовывается совсем уж безрадостная.
Военный всё прочитал по лицу Кира. Едва заметно качнул головой.
— Свиридов, — бросил он своему напарнику. — Забирай ноутбук. Что там ещё? Бумаги какие-то? Их тоже…
— Это надо Павлу Григорьевичу, — опять заговорил Гоша. — Это срочно.
У военного затрещала рация. Он, не слушая Гошу, поднес её к лицу.
— Да, товарищ капитан. Двое неизвестных. И дверь выломана,
— Наверно, скоро уже, да? — Гоша опять с надеждой заглянул Киру в лицо. — Помнишь, они говорили что-то про капитана, который должен прийти. Алёхина или как там его. Наверно, он вот-вот подойдёт, да?
— Подойдёт, конечно, — Кир выдавил из себя улыбку и ободряюще похлопал товарища по плечу. — Не волнуйся ты так, Гош. Всё образуется. Вот увидишь.
Глава 23. Ставицкий
— Ты знаешь, кто это?
— Знаю, конечно, — Пашка, забравшись с ногами в дедово кресло, с увлечением просматривал какие-то книги и тетради, лежащие на столе. — О! Смотри, что я нашёл! Да иди сюда, чего ты там застыл?
— Не пойду! — Серёжа помотал головой и не сдвинулся с места.
Их с Пашкой наказали за то, что они шумели. Бабушка Кира лично отвела их обоих в кабинет и оставила там, велев перед уходом «серьёзно подумать над своим поведением», но едва за ней закрылась дверь, Пашка пожал плечами и заговорщически подмигнул Серёже. Бабушкины слова, произнесённые ледяным тоном, на него никак не подействовали, напротив, перспектива остаться без взрослых в кабинете, где он раньше, до смерти деда, почти не бывал, Пашку, похоже, даже обрадовала. Он тут же устремился к книжным полкам, какое-то время копался там, а потом, усевшись в кресло, принялся с упоением рыться на столе. Серёжа всё это время безмолвно стоял посередине комнаты, с испугом наблюдая за двоюродным братом.
С тех пор, как дед умер, этот кабинет стал персональным Серёжиным кошмаром. В отличие от Пашки, который бывал у Ставицких в последнее время всё реже и реже, Серёже кабинет был отлично знаком. Его приводили сюда днём делать уроки, а иногда и вечером, если он шалил или вёл себя неподобающе. В таких случаях Серёжу, после прочтения обязательной строгой нотации, оставляли стоять навытяжку перед большим мрачным портретом, с которого на Серёжу холодно смотрел красивый, надменный человек. Прадед. Алексей Андреев.
Человек на портрете пугал. Строгое, горбоносое лицо, жёсткие, зачёсанные на косой пробор чёрные волосы, чуть тронутые на висках сединой, пронзительный взгляд тёмно-синих глаз. Именно от этих глаз было никуда не деться. Как бы Серёжа не встал, в какую бы сторону не повернулся, взгляд касался его, проходил насквозь, обжигал.
Вечером это ощущалось особенно остро, но и днём, когда Серёжа делал уроки, путаясь в падежах и безуспешно пытаясь запомнить таблицу умножения, было немногим лучше. Мало спасал даже солнечный свет, которые дотягивался сюда из гостиной, пробираясь через верхние, выложенные цветной мозаикой окна — такие небольшие прорези под потолком были в каждой комнате, кроме тех, где жила прислуга. Ощущая затылком чужое присутствие (хотя чужим здесь был сам Серёжа, человек с портрета не давал забыть об этом ни на минуту), Серёжа осторожно раскладывал на столе свои учебники и тетради, аккуратно, чтобы ничего не задеть. Книги, старые документы, написанные ещё на настоящей бумаге, блокнот в кожаном тиснёном переплете — всё должно было лежать так, как лежало при жизни деда. Даже пожелтевшую схему, сложенную вчетверо и прижатую тяжёлым пресс-папье с печальной фигуркой Пьеро, нельзя было трогать. Глубокие тёмно-синие глаза Алексея Андреева зорко следили за Серёжей.
Они и сейчас наблюдали за ним и в искусственном свете старинных ламп казались неестественно живыми. Тьма портрета сгущалась, и в ней чудилось какое-то шевеление. Серёжа видел, как ещё крепче сжимают подлокотник кресла сильные холодные пальцы, как подрагивает фиолетовая жилка на высокой шее, выступающей из ослепительно белого воротничка рубашки.
Пашка сдвинул тяжёлое пресс-папье, оно с мучительным скрипом заскользило по гладкой поверхности стола, вынул бумажную схему и присвистнул.
— Карта! Серёжа, это же настоящая карта!
— Башни? — Серёжа нерешительно переступил с ноги на ногу, но подойти к столу всё равно не решился. Портрет прочно удерживал его на месте.
— Не. Не Башни.
Пашка слез с кресла и, прихватив с собой карту, подошёл к Серёже.
— Смотри! — он развернул её и тыкнул пальцем. На бумаге были разбросаны какие-то значки, прямые чёрные линии пересекались с красными зигзагами, расплывались зелёные островки, непонятные аббревиатуры соседствовали с не менее непонятными цифрами. — Это карта местности. Вот это — наша Башня, а это всё, что вокруг. Ты понимаешь?
— Нет, — Серёжа замотал головой.
— Да это просто! — Пашка откинул со лба светлую чёлку. — Это то, что предположительно будет, когда океан уйдёт, и люди спустятся из Башни на землю. Я видел похожую карту у отца, только не такую подробную. А дед Арсений выходит над этим более плотно работал. Здорово! Хотел бы я оказаться на земле, на настоящей земле. А ты?
Серёжа не ответил. Его не интересовала какая-то там земля, всё, что существовало за стенами Башни, было далёким и чужим. Он со страхом смотрел, как Пашка с увлечением изучает карту, опустившись на колени и разложив её перед собой на полу. Пашкины пальцы скользили по шершавой бумажной поверхности, разглаживали сгибы, в тишине кабинета отчётливо был слышен хруст старой ломкой бумаги и дыхание мальчиков: восторженное Пашкино и испуганное Серёжино.
— Здесь нельзя ничего трогать, — тихо прошептал наконец Серёжа. — Бабушка Кира не разрешает.
— Да ладно тебе, — отмахнулся Пашка. — Потом всё положим, как было. Никто даже не заметит.
Пашка был плебей — Серёжа это уже знал.
И как все плебеи, Пашка не понимал и не мог понять, что человек с портрета видит всё. Видит и ничего не прощает.
Алексей Андреев едва заметно кивнул, и этот жест ободрения вдохнул в Сергея новую порцию жизни. Прадед не очень часто выказывал свою благосклонность, но в последнее время такое случалось всё чаще, и каждый раз, когда Сергей замечал это, сердце его трепетало и замирало от восторга.
Великий Алексей Андреев видит.
Великий Алексей Андреев одобряет.
Сергей поднял затуманенные глаза к портрету. В такие минуты, как эта, всегда подступали непрошенные слёзы, но Сергей не вытирал их — это были слёзы радости, слёзы просветления, они текли тонкими струйками, скапливались в уголках рта, и Сергей, словно маленький, слизывал языком горячие солёные капли. Остро хотелось опуститься на колени, но сейчас было не время — Алексей Андреев жестом остановил его, — и Сергей остался стоять, повинуясь воле своего предка, отдаваясь силе, идущей от портрета.