"Фантастика 2025-61". Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
– Ты его не звала – он сам пришел. И рабом его не делала – он сам стал. Значит, где-то это было предопределено, – сказала Наста и ладонью стерла со стола лужицу со знаком вопроса.
Ася вздохнула, созерцая гибель лужицы:
– Ладно, придумаю что-нибудь… Во-первых, запомни: посторонним не говори слово «раб». Говори: помощник. Запомнил? И я не «госпожа», а Ася…
Валиков закивал, тараща глаза, как солдат перед маршалом.
– О нет, – простонала Ася. – Так и будет теперь часами стоять. Я этих кексовых рабов хорошо изучила. Они только тогда счастливы, когда хозяина видят или когда выполняют его приказ… Андрюша!
Валиков радостно встрепенулся.
– В соседней комнате есть жестянка из-под печенья. В ней гвозди, саморезы, шайбы всякие, пружинки. Ты должен разобрать все по отдельности! Только не ошибись! Это чудовищно важно! – сказала Ася.
Валиков, дрожа от счастья, умчался. Теперь это был совсем другой человек, преображенный оказанным ему доверием.
– Они любят такие поручения. Когда у меня совсем поручений нет, я смешиваю гречку с рисом и заставляю перебирать. Или сажаю их работать инкубатором, – объяснила Ася.
Рузя спросил, как это: работать инкубатором. Ася пояснила, что работа состоит в том, чтобы, держа яйцо в ладони, дышать на него, высиживая цыпленка.
– И что цыплята? Высиживаются? – заинтересовалась Наста.
– Тут важен сам процесс, – уклончиво ответила Ася.
Гамов, Наста и Рузя провели у Аси весь день. Наста бродила по квартире, заглядывая в окна, за которыми плоско, как в музейных рамах, лежал город на Неве.
Что там было? Ширь закатов блеклых, Золоченых шпилей легкий взлет, Ледяные розаны на стеклах, Лед на улицах и в душах лед…– продекламировала Наста.
– Адамович? – отозвался Гамов.
Наста пораженно уставилась на него:
– Невероятно! Ты его знаешь! Его мало знают. Чаще Брюсов какой-нибудь на слуху. А ты что любишь из поэзии?
О, дева, нежная, как горние рассветы, О, дева, стройная, как тонкий кипарис, О, полюби любви моей приветы, О, покорись!– продекламировал Гамов подчеркнуто без выражения, но неотрывно глядя на Насту.
– О Гамов! – воскликнула Наста с хохотом. – Позволь потрясти тебе переднюю конечность! Я млею! Ты фанат Виктора-Бальтазара-Эмиля!
– Кого-кого?
– Ну как же! Виктор-Бальтазар-Эмиль Викторович Гофман! Вечный паж символистов! Ля мур, гламур и обнимашки! – сказала Наста насмешливо, но тотчас, вспомнив, что она с некоторых пор девушка темная, без культурных интересов, добавила кирпичным голосом: – Так-то вот, вдовы!
Ася сидела в кресле, сложив на коленях руки, и поглядывала то на Гамова, то на Насту. Изредка Наста еще взбрыкивала и грубила, но глаза ее сияли, и она не казалась уже такой сердитой и дикой, как вначале. Порой Гамов мимолетно касался ее руки, приучая Насту к прикосновениям. И Наста сначала отдергивала руку, а потом нет.
Наступил вечер, потом ночь. Спать никому не хотелось. Ася зажгла лампу. В полутьме вспыхнул золотистый островок света. Рузя сидел в уголке и окунал в чай расползающееся овсяное печенье. Окунет – а оно расползется. Опять окунет – и опять расползется прежде, чем он донесет до рта. В конце концов у Рузи получилась овсяная кашка, которую он и выпил.
На душе у Рузи было пусто и скучно.
«И чего он к ней лезет? –
угрюмо думал он. – Хоть какие стишки читай, а меня не обманешь. Ну а мне-то что за дело?.. Ну хочет с этой обезьяной связываться – пусть свяжется. Сама же будет все проклинать… Эх, а вообще Питер город ничего. Только мрачноватый, дворы эти все захлопнутые, арки, стены… А вот бананы, говорят, здесь дешевые».И Рузя начинал думать о бананах как о вещи наиболее спокойной, приятной и не чреватой никакими огорчениями.
Временами в комнату вбегал Валиков и, сияя от счастья, показывал коробочки с разобранными гвоздиками. Ася хвалила его, отчего бывший рабовладелец и тиран едва ли не мурлыкал. Чтобы он и дальше не скучал, Ася подыскивала ему новое, столь же интересное поручение: посчитать, сколько цветочков на обоях, и если где-то цветочек стерся, аккуратно подрисовать его фломастером.
Гамов сидел на полу рядом с креслом Насты и играл с ее рукой, трогая пальцы.
– Я ведь неглупый, – сказал он.
– Ты красивый, – возразила Наста и отобрала у него руку. – Даже с перебором красивый… все эти кудри как на рекламе шампуня… Точеное лицо… Скучно, вдовы! Мне кажется, тебе пошло бы подраться с кем-нибудь из младших Тиллей и пропустить пару ударов.
Ася засмеялась.
– Хотите свежее впечатление? – спросила она. – Порой я забиваюсь в уголок где-нибудь в уличном кафе, смотрю на проходящих девушек, и мне кажется, что на каждой написана ее программа. На одной: «Я рожу тебе много детей, но буду всегда права!» На другой: «Я заработаю кучу денег, но не дергай меня по пустякам!» На третьей: «У нас всегда будут прекрасные супчики!» На каждой, совершенно на каждой девушке есть программа! Прямо огромными буквами. Надо только уметь читать.
– А на мужчинах есть? – спросила Наста с интересом.
– На всех есть. И на мужчинах.
– А на мне что написано? – поинтересовался Гамов.
Ася покачала головой:
– Не хочу говорить. Но знаешь, тебе действительно пошло бы на пользу пропустить пару-тройку ударов. Может, не кулаками, а просто ударов судьбы. Остаться совершенно без ничего, понять, что ты ничто и что надо все строить заново… Тогда, возможно, на тебе и написалось бы что-нибудь значительное. А то это самодовольство… оно убийственно.
Рузя уронил в чай еще одно овсяное печенье, но пить больше не стал, а взбалтывал кашку ложечкой. Он смотрел то на Насту, то на Гамова, опять взявшего ее руку и гладившего ей пальцы, ничего по этому поводу не чувствовал, но в глазах у Рузи была тоска. Скучнели и пустели его глаза, и даже завидно было, что Валиков бегает туда-сюда с фломастером, подрисовывая цветочки. Самому хотелось нестись на кухню за кексом и, давясь, глотать его кусками. Тогда рисовать цветочки можно было бы вдвоем. Хотелось стиснуть себе ладонями виски и взвыть дурным голосом: «Скажите мне что-нибудь хорошее! Скажите мне что-нибудь плохое! Отругайте меня! Хоть заметьте меня! Я есть! Я здесь! Я существую!»
Рузя уже приготовился закричать, и даже показалось ему, что закричал, но никто на Рузю не оглянулся, и понял тогда Рузя, что и рта он не раскрывал, и воздуха не набирал, а сидит как и прежде и болтает в чашке кашицу из овсяного печенья.
Ни Гамов, ни Наста о Рузе не вспоминали, а вот Ася начала постепенно приглядываться. Под конец это был почти невежливый взгляд – неотрывный и не сопровождавшийся никакой дружественной мимикой. Острый взгляд, очень пристальный. Пальцы Аси больше не расчерчивали чайную лужицу, а в задумчивости постукивали ногтями по столу.