"Фантастика 2025-96". Компиляция. Книги 1-24
Шрифт:
Симеон замер, осознавая происходящее, но не имея ни единой возможности остановить это.
Всё вокруг утонуло в беззвучии, как будто сама концепция звука была вырезана из реальности. Это не было просто тишиной, не было обычным отсутствием шумов. Это была глубокая, абсолютная пустота, в которой даже собственные мысли звучали глухо, будто запертые в стеклянном колпаке. Не было гула вентиляции, не было скрипа мебели, не было даже слабого биения его собственного сердца.
В этом мгновении он осознал, что звук не просто ушёл – он перестал существовать как явление. Пространство больше не откликалось, и даже его дыхание, медленный, судорожный вздох, не смогло нарушить эту совершенную тишину. Всё
Полное исчезновение. Мир не оставил за ним ни тени, ни эха, ни даже слабого воспоминания. Не было остатка даже в самой структуре реальности, которая приняла его исчезновение как неизбежность. Пространство сомкнулось, заполнив его отсутствие без единого следа, словно оно давно готовилось к этому моменту.
Не слышалось ни гула вентиляции, ни шороха одежды, ни даже собственного дыхания. Комната погрузилась в мертвенную тишину, но не просто в отсутствие шума, а в чистый вакуум, где любое движение, любой жест, любое желание произнести хоть звук казались ненужными, невозможными.
Он пытался вдохнуть, но лёгкие будто застряли во времени, задержав воздух в промежутке между жизнью и забвением.
Он хотел заговорить.
Но голос больше не был частью его тела. Он открыл рот, но не почувствовал вибрации связок, не услышал собственного хриплого звука. Слова застряли где—то глубоко, в месте, где ещё секунду назад находился он, человек, контролирующий всё, имеющий власть, знающий, как развернуть ситуацию в свою пользу.
Теперь он был только наблюдателем, заключённым в неподвижное, исчезающее пространство.
А Миркан двигался.
Он не торопился, не делал резких движений. Всё в его осанке, в его взгляде, в плавности шагов говорило о том, что он знает исход этой встречи, что всё уже решено, что ему незачем спешить.
Симеон не мог отвести взгляда. Он видел, как Миркан наклоняется, как его лицо – гладкое, чуждое, невыразительное – заполняет собой пустоту перед ним.
– Что ты говорил девушкам, когда отправлял их в Лифтаскар?
Слова прозвучали не в ушах, не в голове, не в воздухе. Они просто были. Как неизбежность.
Симеон не ответил. Его губы едва заметно дрогнули, но воздух, наполнивший лёгкие, так и не вырвался наружу, не сложился в слова, которые могли бы хоть как—то изменить происходящее.
Но тень Миркана не требовала ответа. Она существовала вне этих понятий, вне необходимости убеждать или доказывать. Её присутствие уже было решением, уже было приговором, который нельзя было ни оспорить, ни отменить.
Время сжалось в точку, мгновение развернулось в вечность. На один бесконечный миг реальность застыла, оставляя лишь холодное осознание, что её больше нет. Всё исчезло: звуки, очертания, даже мысль о том, что когда—то существовал порядок. В этом мраке, в этой неподвижной пустоте, где не было ни прошлого, ни будущего, осталось только одно – конец.
Миркан медленно поднял руку, и пространство вокруг них ещё больше сжалось, сократилось, будто исчезло само понятие дистанции. Кабинет больше не был кабинетом, кресло не было креслом, границы стен стали зыбкими, словно их нарисовали на воде, и кто—то провёл рукой по поверхности.
Он коснулся его лба, и пространство вокруг дрогнуло, будто мир на мгновение отказался признавать это движение, стараясь сохранить привычные законы реальности. Но попытка удержать порядок была тщетной.
Симеон видел. Он видел, как всё, что составляло его существование, начало размываться, таять, терять очертания. Мир больше не подчинялся его логике, не поддавался объяснению, не оставлял зацепок, за которые можно было бы ухватиться.
Он чувствовал,
как кабинет, этот привычный ему оплот силы, превращался в разрозненные, бессмысленные образы, как стены расплывались в сгустки теней, а мебель – в тёмные пятна, исчезающие на краю зрения.Он видел себя, но его отражение становилось чужим, теряя знакомые черты, выцветая в безликую оболочку, в призрачное эхо того, кем он когда—то был.
Он знал, что его больше нет, и понимание этого было последним, что осталось у него перед тем, как исчезнуть окончательно.
Он видел свой кабинет, но осознавал, что он уже не был кабинетом. Это была лишь оболочка, контур, пустая форма, ещё удерживающая очертания привычного, но внутри ничего не осталось.
Он видел себя, но не узнавал. Он уже не был собой. Образ человека, которого он знал, того, кто владел этим миром, принимал решения, вершил судьбы, рассыпался, растворялся в пустоте, исчезая, как воспоминание, которое никогда не было реальным.
Он увидел пустоту, но она не была чем—то вне его. Она не окружала его, не была бескрайней бездной, разверзшейся перед ним. Она была частью его, впиталась в самую суть его существования, вытесняя всё остальное. Сначала это было ощущение лёгкого холода, неосязаемой прохлады, которая просачивалась внутрь, но затем он понял – это не холод, а стирание.
Медленно, но неотвратимо пустота наполняла его, проникая в кости, в кровь, в память, словно вычищая каждую частицу того, кем он был. Он не просто исчезал – он становился частью этой бездны, растворяясь, теряя имя, облик, даже саму идею того, что когда—то существовал. Его разум сжимался, сужался, обращаясь в точку, пока, наконец, не рассыпался без следа. В этот момент он понял: он и был пустотой, а пустота была им.
Последние крупицы его сознания рассыпались, растворяясь в бесконечной пустоте, где не существовало ни времени, ни пространства, ни даже воспоминаний. Симеон исчез не просто физически – он исчез из самой ткани бытия, оставив после себя лишь бесформенную тень, которая тоже вскоре угасла. Не было ни следа, ни намёка на его существование, словно его никогда и не было. Он ушёл в небытие, в невыразимое ничто, став частью безмолвия, в котором не осталось даже намёка на личность, на прошлое, на саму суть жизни. Симеона больше не существовало ни в одном уголке реальности.
Особняк умирал медленно, но не так, как умирают здания от времени или пожаров. Он рассыпался изнутри, теряя связь с реальностью, в которой ещё секунду назад существовал. Это не было разрушением – это было стиранием, удалением, исчезновением всего, что имело к нему отношение.
Мониторы, ещё миг назад мерцающие холодным светом, гасли один за другим, будто лишённые смысла. Файлы стирались, исчезая в цифровой пустоте, не оставляя даже следов данных, как если бы вся история этого места была аннулирована, вытеснена из памяти машин, из памяти людей, из самой ткани прошлого. Жёсткие диски переставали вращаться, экраны превращались в бесполезные чёрные зеркала, в которых уже нечему было отражаться.
Картины на стенах покрывались глубокими, рваными трещинами, но они не просто растрескивались – их изображения размывались, словно кто—то стёр их границы, вытянув краски и оставив лишь бесформенные тени. Лица на портретах исчезали первыми, глазницы проваливались в тьму, затем пропадали очертания рук, силуэты одежд, а после и сами холсты превращались в пустые полотна, с которых вытравили прошлое.
Ткани кресел, прежде роскошные, гладкие, дорогие, начали тлеть без дыма, без жара, как если бы само время забирало их, сводило к серому праху, обращая всё в тусклую, блеклую пыль, которой не суждено было осесть – её уносил невидимый поток, не оставляя ни единого клочка, ни одной сохранившейся нити.