Фараон Эхнатон

Нефертити сказала твердо, решительно:

— Мы должны его любить, Семнех-ке-рэ. Потому что все мы — дети Кеми и бога единого и мудрого Атона!

— Воистину, Нафтита!

Он поклонился ей. Церемонным поклоном. Каким кланяются только истинной и великой царице.

Просьба Джехутимеса

В поздний час, когда лавка Усерхета обычно пустует, неожиданно заявился… Как бы вы думали — кто? Сам Джехутимес. Начальник ваятелей. Любимец его величества. Зашел один. Без друзей. В этот очень поздний час.

Первейший закон лавочника: ничему не удивляться. Мало ли кому вздумается забрести к нему? В лавке — вкусная еда. Здесь — красивейшие девушки. Здесь каждого почитают. Здесь внимание, услужливость крайняя. Не важно, что сменилась в городе первая стража. Не важно, что звезды устало светят. Небесное вращение идет своим чередом. Земная жизнь — своим. Что же до Усерхета, — он может и вовсе не спать. Прикорнет на час — и отдохнул. Так он провел всю жизнь и достиг уважения. Некоторого богатства. Собственными трудами и стараниями. И голова у него — своя. Он всегда думает ею. Без посторонней помощи…

Лавочник встретил ваятеля радушно. То горбясь в поклоне, то выпрямляясь с улыбкой.

— Я работал целый день, — сказал Джехутимес. — Я работал, и глаза мои не видели ничего, кроме камня. Даже и не заметил, как ушли мои помощники.

— Разве они не простились с тобой?

— Возможно… Я ничего не слышал…

— Как это так? — Лавочник был изумлен. Как это человек может ничего не слышать и ничего не видеть, погруженный в работу? Разве так работают?

— Всякое бывает, Усерхет. Вот иду и думаю: зайду-ка в лавку, — может, найдется кусочек гуся у доброго хозяина?

Лавочник усадил Джехутимеса. В лавке было совсем пусто, если не считать некоего мужчину, доедавшего ужин. То был рослый, средних лет человек. На вид — крепыш. На вид — самый обвгкновенный крестьянин, который месит грязь на поле своем. Под палящими лучами. Обвязав голову льняным платком. И месит, и месит, и месит грязь…

Откуда этот усталый с дороги и не успевший помыться крестьянин?.. Джехутимес, признаться, рассчитывал, что нынче, в это позднее время, сумеет поговорить с Усерхетом с глазу на глаз.

Лавочник сообразил, в чем дело. Его профессия — явная и тайная — научила его читать в душах, догадываться о большом по незначительным признакам, увидеть то, что неведомо другим. И он поспешил с разъяснениями:

— Досточтимый Джехутимес, этот человек, поедающий мясо с превеликим удовольствием, — мой родственник. Он живет в хесепе Эмсух. У него там небольшой надел, земли. Зовут его Ипи.

— Ипи?

— Да, так же, как начальника царских покоев. Однако этот Ипи живет много хуже того Ипи.

— Наверное, Усерхет, наверное, — согласился ваятель.

— Да что я говорю?! Этот Ипи ест глину и песок. А того Ипи, царского, грязь не касается, даже золоченой обуви.

— Возможно, Усерхет, возможно.

— Да что я говорю, Джехутимес?! Этот Ипи спит на соломе, и блохи пьют из него кровь и зимой и ла том. А тот, царский Ипи не знает, что такое блоха — ездят ли на ней верхом или же охотятся за нею в камышах!

— Пожалуй, это так. Пожалуй.

— Да что я говорю, Джехутимес?! Этот Ипи привык слушать музыку своего живота. А тот Ипи услаждает слух свой только арфой, только флейтой, только пением голосистых певцов и певиц!

— Все может быть, Усерхет.

Лавочник не на шутку распалился. Он сжал кулаки. Жилы на шее его вздулись. Пот выступил от напряжения у него на лбу.

— Да что я говорю, Джехутимес?! Не только это! Ипи и вся его семья ест грязь и молотый камень, который стачивает зубы. А тот Ипи угощает свою семью дикой уткой, куропаткой и мясом домашней птицы.

Джехутимес молчал.

— Да что я говорю?! Смотри, сколько детей у этого Ипи! — И лавочник начал счет: — Уа, сон, хемет, афт, туа, сас, сехеф…

— Сесенну, — подсказал крестьянин.

— Да! Сесенну!.. Восемь, восемь, восемь! Восемь ртов. Восемь желудков. И все хотят есть. Хотят хлеба. И мяса. И жира. — Усерхет обратился к крестьянину: — Ипи, поклонись этому великому господину, который ежедневно видит царя, как ты меня сейчас.

Ипи встал, сделал шаг вперед и чуть было не расшиб в поклоне лоб.

— Великий господин, — сказал он, — все, что говорил Усерхет, — истинная правда. Пять десятилетий я живу на свете. Конечно, это удивительно, что я живу. О чем это говорит? О том, что живу. А еще? О том, что человек — существо препротивное, Он может жить. Он создан только для этого. Набей желудок любым дерьмом — и ты будешь существовать. Мы собираем целый день травы. Всей семьей. Мы собираем крапиву. Мы собираем траву миу и траву уму. Мы собираем даже уад-уад, от которой дохнут мухи.

— Что это за травы? — спросил ваятель. — Я не слыхал о них ни плохого, ни хорошего.

Крестьянин пояснил:

— Это так называем мы, неграмотные люди. Они растут на болотах. Наш просвещенный хаке-хесеп смеется, когда слышит эти слова. Он прибыл к нам из Мен-Нофера. Этот город славится своей ученостью испокон веку. И наших трав не разбирает… Но я совсем не о том, господин великий. Если бы твоя милость снизошла на нас и ты бы выхлопотал для меня пол-аруры земли. Рядом с моим полем есть такой свободный участок. И мы с семьей кое-как прожили бы свой век. Не умерли бы с голоду.

Лавочник сказал:

— Теперь ты слышал все сам, Джехутимес.

Ваятель присел на скамью. Он и в самом деле был очень утомлен. А тут еще этот крестьянин, расстроивший вконец своим рассказом. О, бог милосердный, какая нищета в этом великом государстве, где чудесные города подымаются в мгновение ока на голом месте!

— Как называется твоя деревня, Ипи?

— Моя? Там, где я живу с семьей?

— Да. Твоя.

— Она называется, господин великий, просто: Лягушечий Помет.

— Как?

— Господин великий, Лягушечий Помет!

Ваятель недоверчиво взглянул на лавочника. Но тот кивнул:

— Да, Джехутимес, так и называется эта деревня, потому что достойна только этого имени. А как еще называть деревню, где жители ее, подобно кротам, живут в земле и гложут землю? Сухую и твердую.

— А ты видел, Ипи, лягушечий помет?

— Нет, господин великий.

— Он что — зеленоватый?

— Не могу знать.

— А может, коричневый? Наподобие земли.

— Не знаю. Чего не знаю, того не знаю! Но какое это имеет значение, господин великий?