Фараон Эхнатон

— Ровно никакого! Мне никогда не приходил в голову лягушечий помет.

Крестьянин уселся на свое место, обсосал свои пальцы, испачканные жиром.

— Ипи, — сказал Джехутимес, — я могу изваять тебя. В камне или гипсе. Могу подарить тебе глыбу базальта. Но я не могу передать тебе ни клочка земли.

— А попросить? — с надеждой спросил крестьянин.

— Кого попросить?

— Все равно кого: его величество — жизнь, здоровье, сила! Носителя опахала справа от царя, начальника всех земель. Да мало ли кого? Милости — для меня. Только и всего.

— Ипи, вся ли твоя деревня голодает?

— Почти вся, господин великий!

— Им земля не нужна, твоим соседям?

— Наверное, нужна.

— Допустим, ты получишь, а — они?

Крестьянин задумался. Вернее, не мог уразуметь, при чем — он и при чем — они? Но вдруг смекнул:

— Господин великий, дни моей жизни исчисляются днями, а их — месяцами. Вот и заключи отсюда: кто в самом бедственном положении в деревне Лягушечий Помет?

— Ты! — крикнул лавочник. — Ты! Я знаю все. Я знаю все!

— Наверное, так, — пробормотал удрученный ваятель. — Наверное, так…

Крестьянин бросился на колени перед Джехутимесом. Ваятель попытался поставить его на ноги, но тщетно. Этот костлявый крестьянин оказался очень тяжелым. К тому же сопротивлялся этому.

— Господин великий, — продолжал Ипи, чуть не плача, — скажи мне, ответь мне на мой один вопрос: почему мы, пашущие, возделывающие злаки, вскармливающие скот и посылающие наших детей умирать в далеких походах, должны дохнуть с голоду? Почему нет у нас земли, когда мы без нее не можем? Это все равно что жреца оставить без жертвенника, сапожника — без молотка, рыболова — без сетей.

— У вас должна быть земля, — сказал ваятель. — Это я могу обойтись без земли.

— Это правда! Это правда! — воскликнул крестьянин. — Наш фараон — жизнь, здоровье, сила! — говорил то же самое. Правда, давно говорил. Но мы не видим земли! Где она?

— Я завтра же навещу его светлость Туту, — пообещал Джехутимес. — Я скажу ему: вот крестьянин Ини, у него нет земли…

— Есть, но очень мало, — поправил его дотошный Ипи.

— Есть, но очень мало…

— Если стою на ней, то уж курице негде ступить.

— Я все это расскажу его светлости Туту. А потом я зайду сюда и передам его слова Усерхету.

Крестьянин достал, из дорожной сумки кусок грязного папируса. Протянул его ваятелю:

— Вот здесь все сказано. Это писал наш деревенский писец.

— Хорошо, Ипи, я оставлю твою жалобу у себя.

Крестьянин бросился целовать ваятелю ноги. Смущенный Джехутимес с мольбою смотрел на лавочника, давая понять, что ему неловко, очень тяжело.

— Почему же? — возразил лавочник. — Пускай Ипи изольет душу. Его не убудет, если поцелует ноги такому великому человеку.

Наконец Ипи встал, попятился к столику. Ваятель попросил вина: для себя и для Ипи. Выпив чарку, Джехутимес сказал лавочнику:

— Усерхет, мне надо поговорить с тобой.

— Я весь внимание…

— Где же мы поговорим?

— Здесь же!

Пока они обменялись этими словами, крестьянин исчез. Ваятель так и не понял: сам ли Ипи догадался или ему подал знак лавочник.

— Усерхет, сядь вот здесь, напротив меня. Так удобнее… Я пришел к тебе неспроста.

— Я слушаю, Джехутимес, внимательней, чем слушает ягненок зов своей матки. Я слушаю тебя так, как слушает прилежный сын наставления отца.

— Спасибо, Усерхет. Я пришел, чтобы сказать нечто и попросить тебя, чтобы сердце свое обратил к этому делу и сделал добро. Добро для человека, которого люблю. Ибо он мне как бы младший брат.

— О Джехутимес! — воскликнул лавочник. — Мне приятно слышать эти слова. И тебе достаточно выразить желание, чтобы оно было исполнено твоим слугою. Ибо нет для меня большей радости, чем служить тебе, великому господину.

Джехутимес уподобился камышу, который прислушивается к плесканию разливающейся Хапи. «… Лавочник чрезмерно предупредителен, лавочник обещает, не зная, о чем буду просить. Это значит, что разговор будет слишком долгим.»

— Усерхет, — торжественно начал ваятель, — у меня работает молодой друг. По имени Тихотеп. Ты его знаешь. Он тебя знает. Ты его уважаешь. И он тебя уважает.

— Истинно! Истинно! — горячо отозвался лавочник. — Я и в самом деле уважаю его, потому что он достоин этого. А гневаться ему на меня не из-за чего… Он аккуратно погашает долги. Мне не приходится бегать к судье. Мне не приходится писать жалобы. Тихотеп исправен. И он — в сердце моем.

«…Ладно, уважаемый Усерхет, художник кухни, мастер половника и вертела! Посмотрим, как заговоришь ты после… После моего предложения…»

«…Ну-с, уважаемый ваятель, не думай, что имеешь дело с глыбой дикого камня. Мы тоже кое-что понимаем, хоть и не ваятели и не тремся возле его величества. Выкладывай, выкладывай свои мысли, говори, чего тебе надобно. И мы с тобой хорошенечко поторгуемся. Ведь не приходят же такие великие люди с простым делом!..»

— У тебя в лавке служит девушка. По имени Сорру.

— Верно, Джехутимес, верно! Эта девушка из тех, у которых работа горит под руками. Она с детства привычна к работе. Но не только. Она обходительная девушка. Все, кто бывает у меня, твердят в один голос: вот истинно прекрасная девушка! Я за нее заплатил кучу золота. Арамейские купцы — большие скряги. У них песка не выпросишь в пустыне.

«…Ну а ты! Ну а ты, господин лавочник, достойный сын Кеми, двоюродный брат Хапи, плоть от плоти торгашей и скупердяев?! Мы посмотрим сейчас, сколь широка душа твоя и насколько щедро сердце твое…»

— Так вот, Усерхет: мой друг и брат младший — так я называю Тихотепа — полюбил Сорру. И Сорру полюбила Тихотепа, тебе хорошо знакомого.

Лавочник сделал вид, что крайне удивлен этим сообщением. Как, этот Тихотеп любит эту Сорру, а эта Сорру?! Когда это они успели влюбиться? Они объяснялись? Они переписывались? Они сносились через какое-нибудь третье лицо?..

«…Ах ты, старый плут Усерхет! Тебе все до конца разжевывать? Тебе, первому своднику в столице? Тебе, который содержит лавку ради веселых и продажных девиц?..»

— Уважаемый Усерхет… — Ваятель выдержал довольно большую паузу. Потом снова повторил это обращение и снова немножко помолчал. (С этими лавочниками иначе невозможно.) — Они не только знакомы. Они любят друг друга. Они не только любят на расстоянии, но не раз и не два виделись друг с другом. И не только виделись, но и возлежали на ложе любви…