Фаворит. Том 1. Его императрица

От стола, уже накрытого к трапезе, Потемкина метнуло к книгам старинным, которых было у Дорофея великое множество.

– - О дюке Валленштейне нет ли чего?

– - Нашел ты кого вспоминать, -- с укоризною отвечал Дорофей, берясь за графин с рябиновкой.
– - О погубителях рода людского, кои ради догматов изуверских кровию насыщали утробы свои, книг не содержу... Иное здесь собрано, брат!

Но иное Потемкину было не по зубам: книги чешские и сербские перемежались с латинскими и греческими (все в переплетах из двух досок, в застежках золоченых).

– - Славянство -- боль моя, -- признался Дорофей.

– - Вот был я молод и болел своей болью. А в возраст придя, стал болеть чужою. Больно ли тебе от слов моих?
– - спросил он вдруг.

– - Да нет. Пока не чую боли.

– - Ты глуп еще, -- сказал Дорофей.
– - Вот ныне о Валленштейне спрашивал, а на что дался тебе сатрап цесарский? Я знаю, что гиштории чистенькой, сытенькой да гладенькой не бывает. Любой народ купели кровавой не миновал. Зубами каждый в страхе нащелкался. Россия-то давно воззрилась за хребты Балканские, откуда стоны братские долетают... Чего не пьешь? Чего не ешь?

– - Я слушаю, отец благочинный.

– - Ты слушай, сын. Учиться надобно.

– - Так я учусь.

– - Пустое все... Уроки исполнять и скотина способна, которая в соху или телегу впряжена. Ученье светом брызжет на тех лишь, кто ищет света. Не уроки важны, а страсть к познаниям.

– - А у меня только так и бывает!
– - сказал Потемкин.

Он ушел малость ошеломленный. Близ Сухаревой башни, где в старину были стрелецкие слободки, говорливые раскольники, торгуя лубками раскрашенными, покрикивали:

– - А эвон, глядите, люди добры, как мыши кота погребают! Кот был казанский, уроженец астраханский, разум имел сибирский...

"Может, и мне в Сибирь уехать?" -- думал Потемкин.

На Пасху Дорофей свел его с Амвросием Зертис-Каменским, митрополитом Крутицким и Можайским. Это был красавец-молдаванин с широкой грудью, украшенной панагией, и гремучим басом, от которого тренькал на столе хрусталь. В разговоре он свободнейшс цитировал Златоуста и Цицерона, Вольтера и "Задонщину", интересно рассказывал, какой волшебный мир открывается ему с помощью микроскопа... Но для начала Амвросий испытал Потемкина:

– - А что, брат Григорий, в зачале тридцать пятом изречения от святого Евангелия сказано?

Потемкин отрапортовал как по писаному:

– - Яко той, иже не входя дверми во двор овчий, но прелазяй инуды, той есть тать и разбойник...

– - Сыпешь ловко, с тобой бы горох молотить!
– - похвалил его Амвросий и, увлекая студента к столу, просвещал далее: -Князья духовные на Руси пиют вино маниром трояким. Первый из них -- с воздержанием, егда воздерживаешь себя от падения. Второй -- с расстановкой, егда сам идти не способен и тебе ноженьки переставляют. Наконец, есть пьянство с расположением, егда стомах твой пресыщен и на полу свободно располагаешься.

– - Ты митрополита не слушай... он озорник у нас!
– подсказал Дорофей.
– - Я тебе лучший совет дам: берись-ка за древность мира, попей волшебной мудрости из родников эллинских.

– - Но сначала, -- захохотал Амвросий, -- пусть-ка брат наш попьет из погребов монашьих. Налью ему пополнее!..

Очнулся студент под столом (с расположением).

5. УКРОЩЕНИЕ СТРАСТЕЙ

Конец этой трапезы был совсем неожиданным: парень не покинул монастыря до тех пор, пока не осилил язык древнегреческий. Гомер восхитил его: от человекоподобных богов исходило ощутимо-телесное тепло, а от богоподобных людей веяло олимпийской прохладой... Появилась вдруг страсть к сочинительству, и сам стыдился этого чувства, как юноша первой любви, но Дорофей приободрил его:

– - Ликуй сердцем, сын мой! Всяка тварь должна хоть единожды распять себя на кресте пиитическом. Но не будь алчущим к успеху скорейшему. Эпикур вещал: "Смертный, скользи по жизни, но не напирай на нее". А у нас на Руси святой иное слышится всюду: "Навались, робяты! Чичас стенку лбами проломим, а потом в кабак отправимся и станем великой пролом праздновать..."

Университет вдруг показался Потемкину скучнейшим школярством. Рубан предложил ему навестить Заиконоспасскую академию, при храме которой объявился на Москве новый оракул.

– - Стар ли?

– - Да не. Как мы с тобой.

– - А кто таков?

– - Петров Василий, нашего поля ягода: днями витийствует, а по ночам стихоблудию себя подвергает.

– - Идем, брат. Послушаем Цицерона лыкового...

Петров был чуть постарше Потемкина, но бесстрашно выковывал перед толпой четкие силлогизмы, бросал в верующих кары небесные, пророчил, клокотал, бичуя пороки, и собор был наполнен рыданиями раскаявшихся... Рубан, втайне завидуя чужому успеху, шепнул:

– - Петрова я знаю. Хочешь, чай позову с нами пить?..

Втроем отправились к знакомой просвирне, пили чай с маковками. Потемкин, чуть робея, спросил витию в ряске монашеской:

– - Слыхал, ты и стихи складываешь?

– - Могу, ежели нужда явится.

Петров схлебывал горячий чай с блюдца (платить за угощение он взялся за троих и потому ощущал себя владыкой).

– - Оставим, -- сказал он, -- пылание для дураков. Дураки под лестницами живут, с голоду околевая, и все пылают. А я князю Юсупову к пирогу именинному поздравку в стихах быстренько изложил, так он мне через лакея червонец пожаловал.

– - Неужели червонец?
– - помрачнел нищий Рубан.

– - Не вру! Лакей-то в ливрее был золотой. А червонец на блюде лежал серебряном... Не вы ж меня, а я вас чаем пою!

Для Потемкина это было ново.

– - Продажный ты, -- сказал он проповеднику.

Петров был достаточно умен и не обиделся:

– - Это вы, дворяне, вольны мадригалы при луне складывать и денег стыдитесь. А мне, который из-под скуфейки наружу выполз, мне о себе надо подумать. Даст Бог, и на виршах этих еще дворянский герб обрету. В карете учну разъезжать...

Стали тут разночинцы, талантами похваляясь, читать взахлеб стихи свои, и Потемкин заскучал от изобилия Адонисов, Эвтерп, Психей и Киприд, а за стенкою просвирня парила гречневую кашу с требухами свиными -- и аромат ее забавно перемешивался с античными Зефирами. Начали поэты приставать к дворянину, чтобы он тоже не стеснялся, почитал свои стихи...

Потемкин охотно прочел -- без пафоса, обыденно.

О ужас! Бедствие! И страх!

Явилась дырка на штанах

А мне исправные штаны