Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
– - Пошли с нами, -- притянул его к себе Потемкин.
– - Да я же не дворянский сын -- разночинный. Вам-то ништо не будет, а меня разложат возле конфет и выпорют.
– - Плюнь!– - баском отвечал Фонвизин.– - Мы, столбовые, правда, гербов на лбу не таскаем, а все равно пороты бываем...
На лестнице их задержал Сережа Кисловский:
– - Гришка, куда целую шайку ведешь?
– - Конфеты красть.
– - Попадешься -- вовек чести дворянской лишишься...
Все заробели. Потемкин один проник в залу для вельможных гостей, где были развешаны на шелковых лентах конфеты величиною с огурец. И, ничуть не сумняшеся,
– - Бежим, пока не поймали!– - воскликнул Рубан...
Вскоре все четверо встретились снова -- в книжной лавке университета. Денис Фонвизин купил грамматику латинскую, а Яшка Булгаков лексикон Целлария приобрел. Они и спросили:
– - А чего вы, робяты, книг не покупаете?
– - Вы богаты, а я бедный, -- сказал Потемкин.
Рубан в него вцепился, как в брата родного:
– - Гриша, друг! Я тоже бедный. Два дни не жрал.
– - Пойдем, -- потащил его Потемкин из лавки.– - Я у богатых живу. Разносолов не сулю, их по буфетам прячут, но сыт будешь...
Он привел его в дом Кисловских, где и насытил Рубана до отвала. Вася ему потом слезно признался:
– - А я ведь, Гриша, пешком из Киева заявился.
– - Да ну?
– - Учился в тамошней академии и махнул на Москву босой, три месяца шел, побираясь. Где дадут, где поколотят. Хотел к здешней Заиконоспасской академии прибиться, но прослышал об университете и сюда подался: будь что будет, не боги ведь горшки обжигают... Одежонка-вся на мне! Сношу-померзну!
Потемкин ему валенки подарил:
– - Как же, Вася, о грядущем-то мыслишь?
– - К стихослагательству навык имею природный.
– - Дельно ли это для жизни -- вирши складывать?
– - Прогреметь можно. На весь мир.
– - Да что ты?– - удивился Потемкин.
– - Истинно так! Еще воспарю орлом в поднебесье.
– - Ну и ладно. Валенки-то примерь, не малы ли? А пока еще не воспарил, так ходи ко мне: будешь, орел, кашу мою клевать.
Васька Рубан притопнул новыми валенками:
– - Ух, и ладны же! Спасибо тебе за ласку.
– - Бог с тобой. Носи на здоровье...
В лютые морозы на улицах трещали костры. Один из иностранцев писал: "Стужа зимою в России бывает так велика, что русские по глупости пробуют отапливать даже улицы, но это им нисколько не помогает, холод остается прежним". Так писали иностранцы, но, попав в Россию, сами же у тех костров грелись...
Занимались с утра до вечера, а каникул мало отпущено, всего дважды в году (с 18 декабря до 6 января и с 10 июня до 1 июля). Страшно писано, да зато жилось нестрашно: многие как зачислились в студенты, так и начались у них сплошные каникулы... Потемкин лекции посещал, но в бегах бывал неоднократно. В балаганах смотрел, как заезжая с Мальты девка силу показывала: ставили на грудь ей наковальню, по которой мужики молотами ухали, потом вкатывали на живот девке сорокаведерную бочку с водкой, а поверх бочки итальянец делал разные позитуры и даже на голове стоял, не падая... После таких чудес кому охота сидеть в аудитории, где темно от двух окошек, изо всех щелок дует, а под ногами крысы с крысятками так и шныряют!
Нерадивую младость положено сечь: дворян секли, портков с них не снимая, дабы не бесчестить, а разночинцев пороли без порток, о чести уже не помышляя. Практика воспитания благородных мужей отечества допускала ношение ими на груди дощечки с изображением осла. Зато педагогам
возбранялось бить студентов по голове "палкой или иным инструментом". Прохожие на всякий случай обходили университет стороной, -- здоровущие, как телята, псы меделянской породы охраняли "питалище наук". Потемкин неизменно имел охоту лишь к тому, что ему нравилось, и не терпел, если в него вдалбливали то, что в голове никак не умещалось. От этого успехами похвастать не мог, хотя и было завидно, когда на "акте" ректор Мелиссино выделил лучших -Дениса Фонвизина и Якова Булгакова... Потемкин спросил приятелей:– - С чего это вы, поросятки, такие прыткие?
– - А мы в дипломаты желаем. Нам, Гришенька, мух ноздрями ловить не пристало: политика высокая дураков не жалует.
– - О высокости чина не тщуся, -- вздыхал Потемкин.– - А в монахи возьмут и без отличий научных...
Меделянские собаки, спутав его с прохожим, порвали штаны. Григорий Матвеевич Кисловский выразил недовольство:
– - Отчего собаки одного тебя избрали для нападения? Сколько дворян в университет ходит, а порты у всех целы...
И подарил ему книгу Монтекукколи -- знаменитого полководца, который задел юнца за живое. Фантазия разыгралась: Потемкин видел себя, во прахе сражений попирающим гидру, а трубные гласьд, воспевали его достоинства, сама Паллада спускалась с небес, возлагая на пасмурное чело венок славы... Начал он горячиться.
– - Мне бы еще о Валленштейне почитать.
– - Перестань метаться, -- уговаривал его Рубан.– - Гляди, как шатает тебя: то в монастырь, то в полымя бранное...
Мелиссино выразил душевное участие к Потемкину:
– - Догадываюсь, что при вашей живости способны вы, сударь, выказать успехи блистательные. Прошу вас убедительно превозмочь себя, и я вам обещаю золотую медаль.
– - Поднатужусь, -- обещал Потемкин...
Денис Фонвизин научил его экзаменоваться:
– - У профессора латыни пять пуговиц на кафтане, а четыре на камзоле. Кафтанные обозначают склонения, а камзольные -спряжение. Тебе и знать ничего не надобно: за какую пуговицу профессор схватится, это и будет означать ответ на вопрос его...
Фонвизин медаль получил. Потемкин тоже!
Неожиданно скончался благодетель его -- дядя Кисловский, а в канун часа предсмертного имел он беседу с племянником:
– - Боюсь, пропадешь ты, Григорий: бездельный ты и бесцельный. Для таких, как ты, Волга течет вольная -- вот в разбойники ты сгодился бы, наверное. А может... Кто тебя знает? Может и обратное произойти: ведь таких обормотов случай любит!
На кладбище, когда Кисловского погребали, ради утешения вдовы его присутствовала игуменья мать Сусанна, женщина лет сорока, красивая неяркой и смущенной красотой. И хотя Гриша сильно плакал над могилою дяди, но мать-игуменью оглядывал с большой охотой. От мыслей грешных его отвлек служка Греческого монастыря, сказавший, что благочинный Дорофей к нему интерес возымел:
– - Не тот ли ты Потемкин, который пел в хоре церкви Дионисия Ареопага, что в переулке Лаврентьевском?
– - Это я орал, -- отвечал Гриша.
– - Дорофей на субботу к столу зовет братскому...
В келье благочинного иеродиакона, прохладной и чистенькой, висели два образа: Умиления злых сердец и Утоли моя печали. Настоятель Греческого монастыря показал на лавку.
– - Орешь ты здорово, слыхал я тебя!– - сказал он.– - Ну, садись, орясина дубовая, на мою доску липовую...