Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском
Шрифт:
При следующей встрече с ротмистром Сеткович снова заговорил о своем освобождении.
— Ну чего ты торопишься? Придет время — освободим, — урезонивал его Челобитов. — А сейчас ты мне здесь позарез нужен.
— Какая от меня выгода! Все от меня шарахаются. В окна кричат... Выпустите вы меня за ради бога...
— Ладно, ладно! Придет время, выпустим. Надоело тебе в камере — пойди отдохни рядом. Тут воздух почище.
Челобитов проводил краснодеревщика в соседнюю комнату и вернулся к себе. Через час он снова вышел в коридор, пропахший карболовой кислотой, толкнул дверь в соседнюю комнату, но она не поддавалась — была чем-то подперта изнутри.
Почуяв
Дознание по делу Дзержинского и других арестованных велось томительно долго. Никто не торопился его ускорить. Единственной радостью были короткие свидания с родными да письма, приходившие с воли. Но свидания разрешали редко, особенно после того, как заключенных перевели в Седлецкую тюрьму, а письма — тоже редко — писала одна Альдона.
Антону Росолу запретили свидания. Сначала к нему приехал отец, они разговаривали через двойную решетку. Наблюдавший за ними жандарм потребовал, чтобы они говорили по-русски. Антек заупрямился, вспылил, и жандарм своей властью оборвал свидание. Потом начальник тюрьмы объявил: «Заключенный Антон Росол лишается на полгода свиданий за нарушение тюремных инструкций». Здоровье Антона стало ухудшаться. Он всегда считал себя здоровяком и был удивлен, когда появился кашель, почувствовалось недомогание. Стало ломить ногу. Тюремный фельдшер определил: чахотка и костоед. Костоед — туберкулез костей, заболевание тяжелое, по тем временам неизлечимое. Болезнь прогрессировала. Росолу сделали операцию, но и она не помогла. Доктор, которого вызвали из соседней больницы, сказал, что дни Антона сочтены. Добавил, что единственным лечением может быть освобождение из тюрьмы...
Это было летом. В переполненных камерах стояла нестерпимая духота. Росол-младший уже не в силах был подниматься с нар. Феликс как мог ухаживал за товарищем, отвлекал его от тяжелых раздумий, читал ему вслух, вовлекал в разговоры соседей по камере...
Однажды он сказал Росолу:
— Послушай-ка, Антек, тебе надо ходить на прогулки, дышать свежим воздухом — слышал, что сказал доктор?
— Но я не могу, эта проклятая нога...
— Сможешь, — сказал Феликс. — Я буду выносить тебя во двор.
— Да, но ты...
— Я все продумал. Собирайся! Пора строиться.
Перед прогулкой арестантов выводили в коридор, строили в одну шеренгу, пересчитывали и выпускали во двор. Феликс помог Антеку подняться с постели, взвалил его себе на спину, подхватив ноги руками, и встал в строй.
Старший дежурный по этажу шел вдоль шеренги арестантов и тыкал пальцем в грудь каждого. Дойдя до Дзержинского, он в недоумении остановился.
— А это что за комедь такая?! Выдь из строя!
— Господин дежурный, это больной заключенный Антон Росол. Ему нужен воздух, иначе он здесь умрет.
— По инструкции, арестант должен ходить сам. Не могу...
Феликс стиснул зубы:
— Слушайте, вы, христианин, есть у вас на груди крест?! Я же объяснил: умирающему нужен воздух. Поняли вы меня?
Феликс так свирепо блеснул глазами, что тюремщик не выдержал:
— Ладно, тащи, но... в последний раз!
С тех пор Феликс всегда во время прогулок брал Росола на спину и выносил во двор.
Росола освободили через полтора года после ареста и отправили под гласный надзор полиции в Ковно, куда к этому времени выслали и его мать, запретив ей жить
в Варшаве. Отец, Росол-старший, тоже был вновь арестован и содержался в варшавской тюрьме «Павиак», а старший брат еще не вернулся из ссылки... Судьба передовой рабочей семьи в царской России!Антон Росол не дождался приговора по своему делу. Он умер вскоре после освобождения.
Заканчивался второй год нового столетия, а Феликс Дзержинский и его товарищи еще сидели в Седлецкой тюрьме, ожидая решения своей участи. Тюремная жизнь не сломила их воли к борьбе.
«...Ты видишь, что после первого ареста и заключения, — писал Феликс Альдоне, — я не отступил от своего долга, как я его понимал и понимаю. Но чтобы достигнуть поставленной цели, такие, как я, должны отказаться от всех личных благ, от жизни для себя ради жизни для Дела...
Ты хочешь знать, как я выгляжу. Постараюсь описать тебе как можно точнее: я так возмужал, что многие дают мне 26 лет, хотя у меня еще нет ни усов, ни бороды; выражение моего лица теперь обычно довольно угрюмое и проясняется лишь во время разговора, но когда я увлекаюсь и начинаю слишком горячо отстаивать свои взгляды, то выражение моих глаз становится таким страшным для моих противников, что некоторые не могут смотреть мне в лицо; черты моего лица огрубели, так что теперь я скорее похож на рабочего, нежели на недавнего гимназиста... На лбу у меня уже три глубокие морщины, хожу я, как и раньше, согнувшись, губы часто крепко сжаты, к тому же я сильно изнервничался...»
«Я намного моложе тебя, но думаю, что за свою короткую жизнь я впитал столько различных впечатлений, что любой старик мог бы этим похвастаться. И действительно, кто так живет, как я, тот долго жить не может. Я не умею наполовину ненавидеть или наполовину любить. Я не умею отдать лишь половину души. Я могу отдать всю душу или не дам ничего. Я выпил из чаши жизни не только всю горечь, но и всю сладость, и если кто-либо мне скажет: посмотри на свои морщины на лбу, на свой истощенный организм, на свою теперешнюю жизнь, посмотри и пойми, что жизнь тебя изломала, то я ему отвечу: не жизнь меня, а я жизнь поломал, не она взяла все из меня, а я брал все от нее полной грудью и душой!
...Что касается меня, то я надеюсь, что не более как через два месяца буду, вероятно, выслан в Якутский округ Восточной Сибири. Здоровье мое так себе — легкие действительно начинают меня немного беспокоить.
Настроение переменчиво: одиночество в тюремной камере наложило на меня свой отпечаток. Но силы духа у меня хватит еще на тысячу лет, а то и больше... Я и теперь в тюрьме вижу, как горит неугасимое пламя: это пламя — мое сердце и сердца моих товарищей, терпящих здесь муки. О своем здоровье мне нечего самому заботиться, ибо это здесь — обязанность других. Кормят так, чтобы не умереть с голоду, на семь с половиной копеек в день, зато воды сколько угодно и даром — в деревянных бочонках...
Вероятно, вскоре ко мне придет на свидание моя знакомая из Вильно. Как видишь, живу, и люди не забывают обо мне, а поверь, что сидеть в тюрьме, имея золотые горы, но не имея любящих тебя людей, во сто крат хуже, чем сидеть без гроша, но знать, что там, на свободе, о тебе думают... Поэтому я так благодарен за твои письма, за твое доброе сердце и память обо мне...»
Знакомая из Вильно, о которой Феликс писал Альдоне, была Юлия, добившаяся свидания с ним. Она долго обивала пороги варшавских присутственных мест, дошла до канцелярии генерал-губернатора и в конце концов получила нужное разрешение.