Фома Гордеев
Шрифт:
– Вот ты мне и подари что-нибудь за песню...
– Ладно, я подарю..
– согласился Фома.
– Что?
– Ты скажи...
– Скажу в городе. И если подаришь, что я хочу, - о, как я тебя любить буду!
– За подарок-то?
– спросил Фома, недоверчиво усмехаясь.
– А ты бы просто...
Она спокойно взглянула на него и, секунду подумав, решительно сказала:
– Просто -рано... Я лгать не буду, прямо говорю-люблю за деньги, за подарки... Можно и так любить... да. Ты подожди, -я присмотрюсь к тебе и, может, полюблю
Фома слушал ее, улыбался и вздрагивал от близости ее тела. В уши ему лез какой-то надтреснутый и скучный голос Званцева:
– Я не могу понять красот этой прославленной русской песни... Что в ней? Волчий вой, голодное что-то, дикое... Э... это собачьи немощи. Нет веселья, нет шика... Вы послушайте, что и как поет француз! Или - итальянец...
– Позвольте, Иван Николаевич...- возмущенно кричал Ухтищев.
– Я должен с этим согласиться -русская песня однообразна и тускла...-прихлебывая вино, говорил человек с бакенбардами.
Заходило солнце. Опускаясь где-то далеко, в луговой стороне, оно бросало на темную, холодную воду розоватые и золотые пятна. Фома смотрел на игру солнечных лучей, следил, как трепетно они переливались по сладкой равнине вод, и, ловя ухом отрывки разговора, представлял себе слова роем темных мотыльков, суетливо носившихся в воздухе. Саша, положив голову на плечо ему, тихо говорила прямо в ухо ему слова, от которых он краснел и смущался, они возбуждали в нем желание обнять эту женщину и целовать ее без счета и устали. Кроме нее - никто не интересовал его из людей, собравшихся тут. Званцев же и барин были противны ему...
– Ты чего глазеешь, а?
– услышал он строгий возглас Ухтищева.
Ухтищев кричал на мужика. Тот сдернул с головы картуз, хлопнул им себя по колену и, улыбаясь, отвечал:
– Я - барыню послушать подошел...
– Хорошо поет?
– Что и говорить!
– с восхищением оглядывая Сашу, сказал мужик.
– Бо -ольшая сила голосу в грудях у них!
Его слова вызвали смех дам и двусмысленные речи мужчин.
Саша спросила мужика:
– Ты -поешь?
– Как мы поем!
– махнул он рукой.
– Какие песни знаешь?..
– Да всякие... я петь люблю...-И он виновато усмехнулся.
– Давай споем со мной.
– Куда нам! Разве вы мне - пара?
– Ну, запевай!
– Как это весело!
– воскликнул Званцев, сморщив лицо.
– Если вам скучно -утопитесь!..
– сказала Саша. сердито сверкнув на него глазами.
– Нет, холодна вода...- ответил Званцев, ежась под ее взглядом.
– А уж пора вам! И воды много теперь, не всю бы вы испортили ее гнилым вашим телом...
– Фи, как остроумно!
– воскликнул юноша и с презрением добавил: - В России даже кокотки грубы...
Он обращался к своему соседу, тот ответил ему пьяной улыбкой. Ухтищев тоже был пьян. Посоловевшими глазами глядя в лицо своей дамы, он что-то бормотал. Дама с птичьим лицом клевала конфекты,
держа коробку под носом у себя. Павленька ушла на край плота и, стоя там, кидала в воду корки апельсина.– Никогда я не участвовал в такой нелепой прогулке, - жалобно говорил Званцев соседу.
Фома с усмешкой следил за ним и был доволен, что этот изломанный человек скучает, и тем, что Саша обидела его. Он ласково поглядывал на свою подругу, нравилось ему, что она говорит со всеми резко и держится гордо, как настоящая барыня.
Мужик, стоя около нее, говорил:
– Барыня! Ты бы поднесла мне для ради храбрости?!
– Фома, поднеси ему стакан! И, когда мужик, выпив, вкусно крякнул, Саша скомандовала:
– Начинай...
Скосив рот на сторону, мужик высоким тенором затянул:
Мне не пье - отся и -ех -ни -глотатся -а-а...
Женщина трепетно подхватила:
Ви -ина душа -а не прима -ат...
Мужик сладко улыбнулся, заболтал головой и, закрыв глаза, пролил в воздух дрожащую струю высоких нот:
О -э -мне -пришла -а-а пора -а-а проща -ться -а-а...
А женщина застонала и заплакала:
Он со -о -ро -одныи -ими надо расставаться -а...
Понизив голос, мужик с изумительной силой скорби пропел-сказал:
Эх и в чужу сто -орону надоть мне ити...
Когда два голоса, рыдая и тоскуя, влились в тишину и свежесть вечера, вокруг стало как будто теплее и лучше; всё как бы улыбнулось улыбкой сострадания горю человека, которого темная сила рвет из родного гнезда в чужую сторону, на тяжкий труд и унижения. Точно не звуки, не песня, а те горячие слезы человеческого сердца, на которых выкипела эта жалоба, - сами слезы увлажили воздух. Тоска души, измученной в борьбе, страдания от ран, нанесенных человеку железной рукой нужды, - всё было вложено в простые, грубые слова и передавалось невыразимо тоскливыми звуками далекому, пустому небу, в котором никому и ничему нет эха.
Отшатнувшись от певцов, Фома смотрел на них с чувством, близким испугу, песня кипящей волной вливалась ему в грудь, и бешеная сила тоски, вложенная в нее, до боли сжимала ему сердце. Он чувствовал, что сейчас у него хлынут слезы, в горле у него щипало, и лицо вздрагивало. Он смутно видел черные глаза Саши, - неподвижные, они казались ему огромными и становились всё больше. И ему казалось, что поют не двое людей - всё вокруг поет, рыдает и трепещет в муках скорби, всё живое обнялось крепким объятием отчаяния.
Когда кончили петь, он, вздрагивая от возбуждения, с мокрым от слез лицом, смотрел на них и улыбался.
– Что - тронуло?
– спросила Саша. Бледная от усталости, она дышала тяжело и быстро. Фома взглянул на мужика, - он вытирал потный лоб и оглядывался вокруг себя такими растерянными глазами, как будто не понимал - что случилось?
Было тихо. Все сидели неподвижно, молча.
– Ах, господи!
– вздохнул Фома, поднимаясь на ноги.
– Эх, Саша! Мужик! Кто ты такой?
– почти крикнул он.