Формалин

«Чтобы никто тут ничего не фотографировал и не снимал на камеру, и уж тем более не вел отсюда прямых трансляций», — мысленно перевела я.

— Меня это тоже касается? — осведомилась я. — Мне же надо входить в роль. Изучать ее аккаунты и все такое.

— Да, — согласился он, — я дам тебе ноутбук. Но, пожалуйста, только читай и ничего не пиши. Пока ты еще не готова. И уж тем более не пытайся связаться ни с кем из прошлой жизни. Ты же понимаешь, это в твоих же интересах. Та жизнь теперь закончилась. Анхелина умерла навсегда.

Я, разумеется, понимала, кто умер этим утром на самом деле. Мы с Моррингтоном ни разу не обмолвились и словом, ни что будет с настоящей Эмили — это было очевидно — ни как это произойдет. Это была его забота — нет места удобнее для убийства, чем лечебное учреждение, и нет профессии удобнее для убийцы, чем врач. Моей проблемой это не было, а я привыкла не думать о том, что не является моей проблемой. И все же, удобно устраиваясь на кровати Эмили в ожидании обещанного ноутбука и с аппетитом жуя предназначенное для нее сочное сладкое яблоко, я впервые с какой-то особой отчетливостью ощутила, что девушка, с которой мы прожили практически бок о бок (наши палаты находились в одном коридоре), хотя и не видя друг друга, больше двух недель и которая была жива еще несколько часов назад — теперь мертва. За свои 23 года я убивала уже не раз, всякий раз без малейших колебаний — но это всегда были мужики и, главное, всегда те, кто мне угрожал. То есть угрожал сознательно, а не просто фактом своего существования. Теперь же… «Даже не успела узнать, чем кончится ее дурацкая книга», — пришла мне в голову совсем уже глупая мысль (судя по количеству страниц слева и справа, дочитать ей оставалось совсем немного). Но пожалела ли я хоть на миг о принятом решении? Однозначно нет. Даже если бы у меня на хвосте не висел Альварес. Она была слабой. Ее руки подготовлены не были к драке, и она не желала победы. Я достойна занять это место. Я многое делаю лучше.

Изучение ее аккаунтов в социальных сетях, которым я плотно занималась в следующие дни, вполне подтвердило мое уже сложившееся мнение об Эмили. Там даже были посты про коал! А также про права ЛГБТ, «стоп расизм» и тому подобную левую херню. Нет, Эмили не была активисткой ни одной из соответствующих организаций и не писала всю эту чушь сама. Просто репостила то, что писали другие, полагая, очевидно, что в этом состоит ее долг богатой белой американки перед всеми угнетенными меньшинствами, до коал включительно. Что характерно — при этом ей ни разу не приходило в голову пожертвовать, например, миллион-другой беднякам Тихуаны. Нет — такие, как она, успокаивают свою совесть тем, что делают репосты и ставят лайки в соцсетях. Впрочем, оно и к лучшему. До бедняков бы все равно ничего не дошло, кроме жалких крох — все остальное осело бы в карманах солидных господ из благотворительных фондов. Как там говорил Моррингтон — «миллион отдашь благотворительному фонду при моей клинике…» Вот в этом они все.

Кого-то, может, и удивило бы, что я, родившаяся и всю жизнь прожившая в трущобах Тихуаны, так не люблю левых, но этот кто-то — дурак. Потому что никто на свете не заинтересован, чтобы бедных было как можно больше, сильнее, чем левые. Ибо, если бедных станет мало, кто будет за них голосовать? Разве что такие дуры, как Эмили Харбингер. А теперь уже и она — тоже нет.

В целом Эмили писала в соцсетях не слишком активно. Кстати, меня вообще поражает нынешняя всеобщая манера это делать. У меня, пока я жила на улице до встречи с Хуаном, не было даже телефона. Потом, конечно, появился и телефон, и ноутбук — но я никогда не использовала их для такой глупости. Для связи со своей бандой, для поиска информации, ну и, конечно, для развлечения тоже — фильмы, книги, музыка — это все понятно. Но кем надо быть, чтобы своими руками создавать на себя досье и выкладывать его в публичный доступ?! Да еще и не одно, а несколько, как они все любят! Если вы еще собрали обо мне недостаточно информации через фэйсбук — вот вам, пожалуйста, твиттер, ах да, еще инстаграм не забудьте, вдруг вам моих фоток мало! Идиоты. Не, я понимаю, политики и артисты, которым нужно рекламировать себя 24 часа в сутки — но зачем это делают все остальные?!

Хотя, конечно, пусть делают. Это очень облегчает задачу таким, как я.

Но, как я уже сказала, Эмили писала в своих блогах не так уж много. Вероятно, не столько из разумной осторожности, сколько из природной скромности. В основном это были пустые посты о каких-то никому не интересных мелочах — даже не скажешь, что их писала наследница многомиллионного состояния. Сдала на водительскую лицензию (со второго раза!), посмотрела такой-то фильм (у нее было несколько любимых актеров, все мужчины), а вот какой салют на День независимости, осваиваю гитару (это хорошо — на гитаре играть я тоже умею, хуже было бы, если бы она осваивала рояль), у нас третий день холодно и дожди, решила поменять прическу, как думаете, лучше так или как было? (голосование, победил вариант «лучше так», хотя на мой взгляд, так отвечали, чтобы ее не расстраивать), а вот как мы украсили дом на Хэллоуин, всех с Рождеством и всяких вам бла-бла-бла, а вот вам фото белки на сосне… Фотки из путешествий с папочкой — лыжный курорт, морской круиз, карнавал, какие-то средневековые европейские улочки и стилизованные под национально-исторический колорит ресторанчики… Фотки с подругами (немногочисленными) — парами или компаниями на днях рожденья, пикниках и пляжах (в блогах этих подруг мне тоже предстояло покопаться, чтобы узнать и о них как можно больше — хорошо, что их было немного). Нигде никаких упоминаний о женихе или бойфренде. Вот это очень хорошо — мне бы, конечно, не составило большого труда его отшить, но такие типы порою знают подробности, о которых не рассказывают даже врачам.

И могут пустить это знание в ход, если сочтут себя несправедливо обиженными. Но, похоже, папочка был единственным мужчиной в ее жизни. Нет, не в том смысле — никакой грязи, во всяком случае, ни малейших намеков на таковую. Но, наверное, она, воспитанная под его крылышком, попросту боялась близких отношений с другими (замечу, что это не мой случай, все-таки «бояться» и «не хотеть» — разные вещи). Она была готова лишь любоваться красивыми актерами (а точнее даже — их героями, придуманными, как и эльфы из ее книжки) с безопасного расстояния. Да и папаша, скорее всего, не желал, чтобы его обожаемую принцессу увел какой-то парень, и внушал ей мысль «им нужна не ты, а твои деньги». Впрочем, это по большей части мои догадки — прямо она эту тему не обсуждала не только в интернете, но и в беседах с Моррингтоном (оно и понятно, ведь он не был психотерапевтом, а всего лишь «проверял, насколько успешно восстановилась ее память после аварии»).

После аварии, кстати, интернет-активность Эмили практически полностью сошла на нет. Пропали даже репосты про коал. Понятно, что сразу после катастрофы ей было не до этого. Первый пост, сухим протокольным языком извещавший о случившемся, появился почти через два месяца. В комменты ей накидали, как водится, традиционных слов (а еще больше смайликов) сочувствия, пожеланий «держаться» и «выздоравливать» (она оставила все эти пожелания без ответа). Затем — только несколько постов с поздравительными картинками (естественно, взятыми откуда-то из интернета) к американским праздникам (включая пошлые сердечки к Дню святого Валентина, заставившие меня брезгливо поморщиться), одинокий пресс-релиз, скопированный с официального аккаунта компании ее отца (до этого Эмили совершенно не интересовалась отцовским бизнесом, во всяком случае, ни разу не писала об этом — но и этот репост остался единственным) и несколько фото в инстаграме, изображающие одинокую улыбающуюся Эмили на фоне заката над океаном, залитых солнцем прибрежных дюн, поросших соснами скал и интерьеров ее калифорнийского дома. Дом, кстати — вместе со всем своим окружением — был как раз такой «роскошной трехэтажной виллой на берегу океана», о какой, не сговариваясь, мечтали сперва моя мать, а потом и Хуан, и мне как-то даже страшно было поверить, что это больше не мечты и не сказки, что теперь он — мой, и уже скоро я войду в него, как хозяйка. Но эти фотки — как, по крайней мере, мне представлялось — делались не с целью похвастать своим богатством, а с целью показать «со мной все в порядке, и отстаньте от меня все». Не берусь судить, насколько искренней на них была улыбка — на первый взгляд Эмили действительно выглядела довольной жизнью, но я помнила слова Моррингтона, что после аварии она начала пить и курить, да и ее практически прекратившееся общение в сети (комментов под постами былых подруг она уже тоже не оставляла) наводило на мысль о затяжной депрессии (хотя я, разумеется, не психиатр). Я внимательно рассматривала эти фото, пытаясь понять, были ли это селфи, или все-таки существовал еще один человек, который снимал. Некоторые из них, во всяком случае, явно были сняты с расстояния в пару метров — но это ничего не доказывало, можно ведь снимать с задержкой со штатива. Но ни тени, ни второй цепочки следов на песке, ни иных признаков этого другого человека я так и не нашла. Похоже было, что после аварии и гибели отца Эмили и впрямь замкнулась в одиночестве — что меня, понятно, более чем устраивало. Чем с меньшим числом людей из прежней жизни Эмили мне придется иметь дело, тем лучше.

Исследовала я также почтовый ящик Эмили (с логином у меня не было никаких проблем, как и в соцсетях — в былые времена потребовалось бы знать все ее пароли, но ныне, когда все эти идиоты, ответственные за кибербезопасность, считают, что биометрика намного надежней, отпечаток пальца открывал передо мной все двери). Но ящик оказался практически пустым, если не считать автоматических сообщений, нападавших со времени прибытия Эмили в клинику. В основном это были уведомления о ее финансовых делах. «Дорогая мисс Харбингер, на ваш счет начислено… Дорогая мисс Харбингер, ваш платеж назначен на… С вашего счета списано… Ваш платеж получен, спасибо». Всем этим — начислением дивидендов и оплатой счетов — занимались роботы. Вмешательство не требовалось, и, насколько я поняла, Эмили по-прежнему не занималась делами компании своего отца. Других писем в ящике не было, ни входящих, ни исходящих — видимо, она удаляла их после прочтения или отправки. Полезная, кстати, привычка, я даже не ожидала такой от читательницы книг про единорогов (или эльфов, какая разница).

Что касается самих банковских счетов Эмили, то доступ к ним я, понятно, проверила в первую очередь. Проблем с этим тоже не возникло, но цифры оказались разочаровывающими. Однако Моррингтон объяснил мне, что большинство богатых людей держит на текущих счетах лишь «жалкие тысячи», а основные средства «инвестируют на фондовом рынке, в частности, через индексные фонды». Для меня это все был темный лес, но компания Реджинальда Харбингера как раз и занималась компьютерной оптимизацией подобных инвестиций, и уж он-то позаботился, чтобы средства его дочери были вложены наилучшим образом, так что вмешиваться в работу умных компьютеров не было никакой нужды. Как говорил Хуан, никогда не чини то, что работает. Хотя для того, чтобы расплатиться с Моррингтоном, мне нужно было вывести средства из этих фондов, но он не требовал, чтобы я сделала это прямо сейчас. Он, разумеется, понимал, что мне тоже нужны гарантии — сперва я должна благополучно добраться до моего нового дома в Калифорнии. Не в нашей Калифорнии, а в ихней Калифорнии — которая, однако, теперь становилась для меня нашей.

Попутно мне пришлось пройти еще одну малоприятную медицинскую процедуру — точнее, несколько процедур. Зубы у меня всегда были крепкие — а вот у Эмили, очевидно, не очень, несмотря на куда лучшие возможности для ухода за ними. Поэтому мне пришлось поставить четыре пломбы и коронку, чтобы и тут все было, как у нее. Нормальный дантист, конечно, не стал бы проделывать такое со здоровыми зубами (или, как минимум, очень удивился бы такому желанию клиента), но тот, что работал на Моррингтона, вопросов не задавал.

И вот настал день моей выписки из клиники. Но вместо того, чтобы заказать мне такси в аэропорт, Моррингтон вручил мне — вместе с документами и телефоном Эмили — ключи от автомобиля.

— Она что — приехала сюда на своей машине? Прямо из Штатов? — удивилась я.

— Именно так.

— Но… до ее дома отсюда, насколько я понимаю… километров четыреста?

— Почти пятьсот. И, кстати, никогда больше не говори «ее дом». Говори «мой дом».

— И почему же, в таком случае, «я» не полетела самолетом?