Фрагментация
Шрифт:
Когда он пришел, я сразу же стал сокрушаться по поводу несправедливой системы закупок. Мол, при таком объеме финансирования мы не можем себе позволить другие, более качественные критерии. Так что тебе, мой друг, придется за пару месяцев переместить человек тридцать к остальным участникам тендера. Он был готов к этому. Долго, правда, жаловался. Но потом достал из кармана скомканный листик. В нем был список клиентов, от которых он был готов отказаться. Процентов семьдесят стариков, которые могут умереть в любой момент, пара пироманов и другие проблемные личности. Список был составлен грамотно. Мы прикинули, как уговорить родственников, разработали стратегию на случай протечки информации в прессу. Главное, чтоб никто не умер, пока его перевозят из одного центра в другой. Под конец я пообещал что-то изменить в лучшую сторону. Прямо и честно смотрел ему в глаза. Он проникся. У меня получается вселять надежду в людей. Даже когда я уверен, что ничего не изменить. Так надо. Ведь надежда умирает последней, то есть вместе со своим носителем.
После его ухода я впал в уныние. Так всегда бывает после сеанса форсированного оптимизма. Настоящее жизнелюбие идет от духа, а не от разума. Рабочий день заканчивался. За окном хлопьями валил снег. Нужно было идти на маршрутку (машину я в то время обычно оставлял Тее) и ехать домой. Там я наверняка забуду поцеловать жену первой, так как сначала поцелую дочку. Как-то часто я стал забывать Тею после рождения Альки. Мою нежную, хрупкую снежную королеву, которая в одно мгновение может превратиться в чудовище или грязную портовую шлюшку. Мастерица трансформаций.
Я знал, что в нашей квартире будет царить запах невкусного ужина, бить в перепонки «Собачий патруль» или речитатив канала «MTV». Или еще хуже: в гостях будет мама, которая у нас уже почти живет, так как постоянно помогает управиться с Алькой. С мамой пространство нашей трешки заполняется вкрадчивыми причитаниями героев ток-шоу «Пусть говорят». Непрошенные звуки будут беззастенчиво врываться в мое уставшее сознание, пока я буду есть недосоленный рис с помидорами, или жареную картошку, или макароны с сыром. После родов Тею совсем перекрыло, и она стала вегетарианкой. Потом мы предпримем поход в магазин. Его будут сопровождать короткие неинтересные диалоги. Все завершит совместное укладывание Альки. Наконец-то! Самые дорогие мне люди засыпают. И у меня есть пара часов свободной жизни. Я выйду на балкон и закурю вожделенную сигарету. Не замечу, что буду стоять и размеренно раскачиваться, как маятник. Просто я привык каждый вечер укачивать ребенка.
Несколько глубоких затяжек, от которых начинает першить в горле. Я думаю о рукописи, которая теперь лежит в моем секретере. Полагаю, что ее напечатали какие-то малограмотные мистики, знающие французский, на «Оливетти» или, может быть, «Ундервуде» с продавленной буквой «Б». Должен признать, что за свою долгую карьеру чиновника я достаточно сносно овладел грамматикой французского языка и легко мог заметить неправильно употребленный «decleanasion», тем более их во французском всего два – именительный и винительный. И перепутать их может только последний лох. Да и приставки оставляли желать лучшего. Но если забыть о грамматике, можно было впасть в совершенное очарование сюжетом. Рукопись казалась невероятной профанацией. Датированная серединой прошлого века, она рассказывала о событиях, которые происходили в Москве наших дней, или даже скорее в недалеком будущем. События были нелепые, фантастические и, мягко говоря, не совсем здоровые. Но содержание меня пленило, как когда-то Нагорная проповедь очаровала алчных до четких ориентиров язычников. Сюжет отрывал от реальности, а персонажи были настолько некоторыми чертами похожи на меня, что иногда казалось, будто рукопись была написана специально для меня. .
Я прочел несколько первых страниц и решил обязательно еще раз зайти в комиссионку и выпытать у старенькой продавщицы, почему, черт возьми, она так настойчиво пыталась ее мне продать. Я смутно помнил тот вечер. Вначале я сильно поругался с Теей по телефону, потом получил основательную выволочку от начальства. В итоге я начал прикладываться к коньяку еще в кабинете, благо выбор алкоголя у меня в шкафу был достаточным. Всегда хватало людей, несущих мне в благодарность почему-то именно коньяк или водку. Хотя что было дарить человеку с такими грустными глазами, как у меня. Изрядно набравшись, я переместился с работы в свое любимое кафе «Монте-Кристо» на улице Гертруды, где заполировал принятое на грудь крепчайшим эспрессо и тремя полтинничками рижского бальзама. Из «Монте-Кристо» я практически выплыл, рассекая вечерний туман заостренным нетрезвым лицом. Густел промозглый осенний вечерок. Фонари еще толком не разгорелись. Фигурные горгульи таращились на меня из полумрака, затаившись под гранеными каменными апсидами, под самой крышей высокого шестиэтажного дома. Улица Гертруды была моей любимой улицей в центре города. Она была наполнена изящной эклектикой. Впитав множество архитектурных стилей, улица отправляла тебя на экскурсию, начиная свой показ от сводчатой неоготичной базилики «Старая Гертруда», высокой и острой, сложенной из мелкого красного кирпича. Потом улица подводила к лучшим образцам югендстиля, в том числе домам гениального А. Витте 2 , сухим и лаконичным – без намека на декоративность. Они гармонично смотрелись даже рядом с тяжеловесной советской неоклассикой и старыми одноэтажными деревянными домиками. А дальше, на перекрестке с улицей Акас, можно было увидеть представителяарт-нуво, всего такого закругленного, с вытянутыми окнами и тонким
скульптурным пояском, обтягивающим второй этаж.2
Август Витте – знаменитый латвийский архитектор немецкого происхождения (1876—1969).
Но тогда я не думал об архитектуре. Я свернул с Гертруды на улицу Тербатес. Плелся погруженный в мысли о бесцельности своей жизни, а потом меня настигла какая-то алкогольная ясность. Витрина магазина, расположенная слева от меня, блеснула ярким огнем, послав в меня зеленый всполох. Я повернулся и стал всматриваться внутрь. Это был старый комиссионный магазин, который я раньше никогда не замечал. За витриной виднелись велюровые кресла с витиеватыми дубовыми каркасами и парочка старинных бронзовых торшеров с вкраплениями из оникса. На тускло освященной стене висело несколько картин с невнятными пейзажами, а дальше виднелись длинные полки с книгами и пачками каких-то старых манускриптов. Я вздрогнул, когда увидел, что внутри магазина, немного спрятавшись за торшер, стоит пожилая дама с седыми распущенными волосами и смотрит на меня. Встретившись со мной взглядом, она улыбнулась и призывно замахала рукой. Я зашел внутрь.
Я не помню всего, о чем мы говорили. Все было как в тумане толи из-за моего нетрезвого состояния, то ли из-за того, что все явления в этом магазине растягивались во времени и теряли четкость под влиянием зыбкой старины. Я помню только ее глаза – два сапфира, горящих безумным азартом, и рот – тонкие изогнутые губы женщины, когда-то страстной и разочарованной в любви. Старушка вцепилась мне в руку, говорила без умолку. Я помню лишь отрывки. Что-то о предзнаменовании, видениях во сне, каббале и эзотерике; что-то обо мне, о руках писателя, о поиске и судьбе. Она подвела меня к книжным полкам, попросила закрыть глаза и наугад выбрать книгу. Тогда я и нашел ее – рыхлую стопку исписанных от руки листов в ветхой картонной папке светло-желтого цвета. Старушка выхватила ее у меня, увещевала купить, почти танцевала, прижав папку к груди. «Двести евро, только двести евро… – обрывки ее фраз крутились у меня в голове до сих пор, – у вас же есть такие деньги. Поверьте, она почти бесценна. Брюгге. Барахолка под открытом небом. Прямо у канала, что течет за Базиликой Святой крови. Таинственный бельгиец. Я поменяла у него старую янтарную брошь на бронзовый подсвечник. Он был милый. Мы пили кофе. И провели чудесную ночь. На следующий день мы встретились снова. Желтая папка… Он попросил увезти ее на север, лучше в Россию. Обещал вернуться за ней. Но прошло уже тридцать лет…»
А может, я тогда это все придумал? Я не помню. Теперь эта папка находилась у меня уже месяца три. Почти неосознанно я пришел к тому, что стал не только читать рукопись, но и переводить на русский язык. Я не просто переводил разрозненные фрагменты, но и пытался дополнить некоторые неоконченные предложения и абзацы своими домыслами, чтобы хоть как-то связать эту фантасмагорию в единое целое.
Chapitre 1 – De maniaque
Теодор когда-то по-настоящему любил детей. Он с умилением наблюдал за молодыми родителями, возившимися со своими чадами в дворовых песочницах. Мечтал, как обзаведется домовитой женой и дитем, которого будет всячески баловать. Когда-то давно он так мечтал. Пока не свалился со строительных лесов на кучу арматур.
После долгих больничных скитаний врачи констатировали, что бедро и левая нога Теодора срослись удачно, но вот о женщинах он теперь может только мечтать. Бедный Тео. Так сказала бы мама, если бы была жива. Она назвала его в честь младшего брата знаменитого голландского художника, вероятно, надеясь, что Тео преподнесет такие же чудеса сострадания и братской любви. Но мечтам не суждено было сбыться. Во-первых, у Теодора давно не было брата. Он умер в раннем детстве от врожденного порока сердца. Во-вторых, тяжелая травма малого таза и подцепленный в больнице вирус превратили его в мрачного мизантропа с вечно дряблой мошонкой. Теодор замкнулся в себе, стал угрюм и нелюдим. Он стойко нес вахту охранника в Институте агрокультурных исследований, а в свободное время играл в трехмерные шутеры.
Женщины и дети были ему ненавистны, впрочем, как и остальные люди. Радостные человеческие лица и прелести обычной жизни постепенно довели Теодора до состояния тихой, еле сдерживаемой ярости. Она была всепоглощающей и придавала какой-то смысл его жалкому существованию. Теодор практически не испытывал иных чувств. Они уничтожались, не успевая зародиться. В начале болезни его ненависть была наполнена тоской и безысходностью. Тео напоминал аллигатора, недовольно взиравшего на юрких загорелых туземцев, ныряющих в воду. Они ныряли совсем рядом, но аллигатор был слишком ленив, чтобы попробовать их на вкус.
Так было до тех пор, пока у него не украли велосипед. Аккуратно перекушенная кусачками цепь одиноко висела на рампе около магазина. Это привело Теодора в бешенство. Несколько вечеров он прочесывал район с припрятанным в рукаве тяжелым гаечным ключом. В итоге он наткнулся на двух мальчишек. Они вытаскивали обшарпанную «Мериду» из подвала многоэтажки. В ходе короткого разговора Теодор понял, что велосипед принадлежит однокласснику Борьке, который мальчиков чем-то обидел. Дальше выяснилось, что это не первый велосипед, который они украли. Теодор оглянулся на пустой двор, а потом быстро нанес ключом несколько сильных ударов.