Фрагменты жизни. Детство, предъюность

– Напиши записку - передам. Через какое-то время Миша спросил:

– Встречался ли ты с Лидой?

– Нет, скажи ей, что завтра я приду.

Назавтра день резиново тянулся и чем ближе к вечеру, отчаяние овладевало мной. Еще не совсем стемнело, когда я вышел из дома. До Телегинцев было километра три: встреча была назначена позади усадьбы дома, в котором жила Лида с матерью, братом и сестрой. Отец её воевал. Стемнело, когда я, в конец, измученный переживанием предстоящей встречи, остановился за Лидиным огородом. "Придёт -не придёт", - стучало в голове. Стало совсем темно. Через несколько минут я увидел силуэт человека, перелезающего через ограждение. Человек, спрыгнувший на землю, в зыбкой полутьме летней ночи превратился в Лиду. Я, на вдруг,

ставшими непослушными ногах, подошёл к ней, взял за руку, и выдохнул:

– Пришла.

– Да, - прошептала она.

Время остановилось: мы стояли, не прикасаясь друг к другу. Только я иногда поглаживал тыльную сторону Лидиной ладони, переживая сложное чувство: робкую радость и сладкое волнение. Молчали: каждый слушал свои ощущения. Время пробежало. На восточной стороне близкого леса обозначились стрельчатые верхушки елей; за ними появилась светлая полоска, которая быстро росла вширь и вверх. Через несколько минут полоска заалела - пришла пора прощаться. Я сжал Лидины ладони:

– До свидания.

– До свидания, - тихим эхом отозвалась она и повернулась к изгороди. Подождал, пока она перебиралась через изгородь, не удосужась ей помочь: боялся к ней притронуться. Она оглянулась, я махнул рукой и быстрым шагом устремился домой. Подойдя к своему дому, и крадучись пробираясь в сени к своей постели, среди утренней тиши услышал звон молочных струек о подойник: мама уже доила корову.

Потом еще были три вечёрки, на которых мы встречались с Лидой. В одну из таких встреч, не доходя до Телегинцев, пошёл дождь. Мы быстро побежали, а увидев в темени глыбу большого дома несостоявшейся колхозной канторы, свернули в него. В темноте поискали: куда бы сесть, но на полу ничего не было, и я, усевшись на широкий подоконник, помог туда же взобраться Лиде. Мы немного промокли - обнял её за плечи, поглаживая по спине, пытаясь согреть. Она благодарно прижалась ко мне и в этот момент я, неумело, ткнувшись губами и носом в Лидино лицо, поцеловал её. Когда же снова- нашёл своими губами полураскрытые Лидины - горячее пламя охватило меня с головы до пят. Она не отстранилась, а еще плотнее прилипла ко мне. Для меня это был высший миг блаженства за всё время встреч с Лидой.

В июне месяце, меня и еще нескольких человек из колхоза мобилизовали на заготовку леса. Работали на Латышском лесопункте, расположенном на железнодорожном разъезде, в 14 километрах от Опарино. Здесь я уже побывал прошедшей зимой: привозил продовольствие работающим колхозникам. На обратном пути тогда сложилась довольно неприятная ситуация.

...Еду на санях - розвальнях. Дорога, рядом с железнодорожным полотном, сильно раскатана и сани виляют туда - сюда. Лошадь бежит легкой трусцой.

Ночь. Луна. Морозно. Вправо - железнодорожная насыпь, влево - мрачная стена хвойного леса.

Сквозь привычный санный скрип послышался какой-то низкий посторонний гул; он нарастает и вдруг - грохот и огромный огненный глаз несется прямо на меня. Никогда прежде не видел паровозного прожектора, а среди ночи, при нарастающем шуме, летящий на тебя огненный сноп - ошеломляет.

Я - человек, оторопев, принимаю эту реальность.

Но, лошадиная голова, увидев приближающегося огнедышащего, громыхающего дракона, пришла в

законный ужас. Этот ужас мгновенно пронзил все мышцы сильного лошадиного тела, и она сорвалась в сумасшедший галоп. Я, напрягшись с некоторым опозданием, чудом сумел удержаться в сбесившихся санях.

Вот это была гонка! И счастье, что сани не перевернулись.

Через какое-то время лошадиные эмоции перешли в усталость, и она опять затрусила, тревожно кося глазами на насыпь и недовольно, а может, и облегченно пофыркивая.

Это было зимой. Сейчас нас поместили в барак на сорок коек. Питались в столовой; чем - определить трудно. Помню, что за перевыполнение нормы давали "гуляш": несколько кусочков мяса неизвестного происхождения. Без добавки из дома - голод. Норма была большая; пока не выполнишь - из леса не выходишь Работали парами, пилили двуручной пилой. Убирали лесосеку, жгли сучья. Заготовленные "балансы" кантовали в небольшие бунты. Пилили: из сосны и хорошей ели - шпалу, из березы - фанеру, из осины -спич-осину, из тонких деревьев и вершин - швырок. Швырок- дрова для паровоза, длиной в один метр. Я работал в паре с двоюродной сестрой Марией. Ей было немногим за 20; она уже бывала на лесоразработках. Заготовленное за день, замерял приходивший на лесосеку десятник. С делянки к железной дороге "балансы" вывозились по узкоколейке. Иногда мы занимались погрузкой узкоколейных вагонеток. Рельсы узкоколейки пришиты к импровизированным шпалам, уложенным прямо по почве, из-за чего линия повторяет все вертикальные изгибы местности. Расстояние между рельсами нестабильное, поэтому часто скат вагонетки еще во время погрузки сходит с рельса. Скат тяжелый и водворить его на место - стоит труда. При установке сползшего ската, мне придавило мизинец: он расплющился и забагровел. Палец распух и от боли ночь я провел без сна: утром на работу не пошёл.

...День в разгаре. Лежу на койке. Палец поутих, но всё ещё продолжает дёргать. На душе неспокойно.

В барак заходит группа хорошо одетых мужчин. Среди них узнаю только Рожкина - начальника лесопункта.

Постояв и оглядевшись, один из них, видимо главный, указал в мою сторону. Ко мне подскочил самый младший:

– Почему не на работе?

Я показал разбухший палец.

– Бюллетень есть?

Не представляю, что это такое, но интуитивно

догадываюсь:

– Нет.

Главный - Рожкину:

– Оформляйте дело!

Моё смутное беспокойство переходит в тоскливое: "Будут судить".Последствия, к счастью, не наступили. Более того, спустя неделю мы с Мишей рванули домой.

В мобилизационной повестке значилось: "... на лесозаготовку с 1-го по 30-е июня". Июнь закончился, а чьим-то распоряжением мы задерживались еще. Решили податься домой. С Мишей договорились, что вечером сядем на поезд - до Опарино 14 км., а там уже до дома всего ничего 85 - веселая прогулка.

...Вечереет. Поезд уже стоит на разъезде. Мы у вагонов, ждём. Тронется - сядем на подножку, а пока надо вести себя незаметно: недалеко мелькает белая рубашка начальника лесопункта - ловит беглецов. Мы расходимся; я ныряю в придорожный подлесок. Поезд уходит. Нигде нет Миши. Где он? Может, вернулся в барак?

Белая рубашка еще на путях. Что делать?

Захожу поглубже в лес, и иду в сторону Опарино. Километра полтора прошел лесом, потом вышел на полотно. Подхожу к станции - уже рассвело. Невесело: "Миша остался, буду единственным беглецом". Вхожу в дом, где обычно останавливались наши колхозники и гора с плеч: Миша спит.

Пора была сенокосная - нас не востребовали обратно.

Где-то в конце лета в деревне появляется немой мужчина - нищий. Он и раньше бывал у нас, но сейчас - гадает. Женщинам что-то показывает- рассказывает мимикой и руками. Одни отходят с безразличным выражением на лице, другие - с тревогой. Мама посылает меня к нему, мне не хочется, но она настаивает. Мужчина, взяв мою руку, преобразился и,

взмахивая раскрытой пятерней, как бы считая, начал гримасами и телом изображать, что произойдет со мной через время, кратное пяти - три раза по пять. Конкретно ничего не поняв, я ощутил явную тревогу. В меня вошла мысль: буду убит на войне, которая идет и конца ей не видно. Под этой невеселой сенью я поучаствовал в двух войнах и уже был готов скептически оценить давнее предсказание, как ровно через 15 лет, а может даже день в день, произошло нечто. Оно действительно оказалось драматическим, как само по себе, так и по своим последствиям. Подробнее - позднее.

В октябре получаем повестки: явиться в военкомат с вещами. Значит в армию? Как же это? 23-й год ушел в 1941 году, 24-й - в 1942, 25-весной этого. Мы должны идти в 1944. Но повестки: зачем понадобились подростки, ведь некоторым не исполнилось 17? Тем более, война с лета 43-го покатилась под гору. Тогда, конечно, я так логично не думал. Это уже потом пришли ко мне все рассуждения, с цифрами.

В ноябре 1943 года я покинул дом на время войны, а вышло - навсегда.

Описав самую счастливую, хотя и не всегда легкую часть своей жизни - детство и расставаясь с родным домом, думаю подробнее остановиться на близких мне людях: своей семье и семьях мамы и отца, включая двоюродных братьев и сестер.