Французская новелла XX века. 1900–1939

Подъезд доходного дома с застекленными дверьми и коваными воротами с затейливыми завитками, а потом — маленькое бистро. Здесь выступ — дерево и земля. Гнилые ящики, в которых прозябают кусты бересклета с жесткой листвой, посаженные для освежения воздуха. Как обогнешь выступ террасы, слышен визг передвигаемых железных стульев и разговоры посетителей. Опять кусты бересклета, а дальше — стена, и палка говорит: камень, камень, — вплоть до глухого забора в панцире из наклеенных афиш.

Запах замороженного поля боя — это мясная лавка. Палка стукнула о мрамор, потом ткнулась во что-то мягкое, живое — в собаку мясника. Она не зарычала.

А теперь пустота. Угол улицы. Тут все залито солнцем, оно греет слепому лоб, греет руки.

На минуту шаг замедляется — надо обогнуть угол. Потом — переход через улицу.

И уж тут неизменно возникает какая-нибудь милосердная душа. Он ненавидит милосердие.

Во втором от угла доме маленького переулка его взяли за плечи и втолкнули в кабину лифта. Это сделала консьержка. От нее пахло помоями.

Консьержка сочла необходимым проводить его «к той даме, которая пригласила настройщика». Внезапная остановка. Лестничная площадка, залитая солнцем. Консьержка, чувствуя себя ангелом-хранителем, гордо выпятила грудь. «Вот как я хорошо поступила, — думает она, — проводила бедненького слепого». Она высадила его на четвертом этаже, очень осторожно, как фарфоровую вазу.

Двери открыла женщина, говорившая низким, певучим, немного капризным голосом, — контральто.

Контральто и консьержка любезно поздоровались, говорили с многозначительными интонациями. Обе были преисполнены деликатной жалости к слепому и давали это понять друг другу.

Настройщик вошел. В квартире пахло пачулями от мягкой мебели в чехлах и воняло также кошкой.

Контральто взяла слепого за руку. У ней самой рука была маленькая и холодная, с мягкими подушечками, острыми ноготками и плоским большим пальцем. Она оставляла за собой запах, имевший съедобный привкус, — запах цикория и мускатного винограда.

— Осторожнее. Здесь темно. Подождите, я сейчас зажгу свет. — И тут же, усугубляя свой промах, добавила: — Зажгу свет для себя, чтобы лучше провести вас. Сюда, пожалуйста, идите все прямо и коснетесь рояля.

Теперь чувствовалось ее нарочитое внимание к выбору слов. Но голос несомненно был хорош. Один из тех волнующих голосов металлического тембра, которые пронизывают тебя и забирают за сердце.

Под ногами ковер — значит, гостиная. Рояль, и перед ним табурет, который больно ударил настройщика в голень.

— У меня рояль «коротышка», кабинетный рояль, — сообщила контральто. — Знаете, я уже давно встречаю вас в нашем квартале. Я много сил отдаю благотворительности, часто пою на концертах для инвалидов войны. Узнав, что вы настройщик, я тотчас решила отдать предпочтение вам.

Она забыла сказать, какое большое любопытство он вызывал у нее, как ей понравилось его удлиненное лицо с тонкими чертами безбородого Христа, его матовая бледность, свойственная слепым, которых как будто предохраняет от загара их внутренний мрак.

Забыла она также сказать, что ее прежний настройщик повысил цену за свою работу, что ей не хотелось оставлять чужого человека без присмотра в гостиной, где было множество дорогих безделушек, что слепого можно принимать в очень небрежном туалете… А кроме того, всем известно, что никто не может сравниться со слепыми в тонкости слуха и музыкальности.

Недаром же некоторым птицам выкалывают глаза, чтобы они лучше пели.

У нее, несомненно, артистическая натура.

II

Ре… Ре… Ре…

Настройка тянется уже полчаса, а то и больше.

Ре звучит верно. Октавой выше ре фальшивит. Настройщик подтягивает колку ключом.

Дама оставила дверь в ванную открытой и взволнованно смотрит и слушает через анфиладу комнат.

Пальцы слепого перебегают с клавишей на струны, проворно, как членистые лапки насекомого. Он склоняет голову набок и вопрошает: «Ре? Ре?» Потом в другой октаве: «Ре? Ре?» Назойливая, раздражающая, все еще фальшивая нота. Звучит слишком низко. Новый поворот ключа. Стонет дека и металлическая струна. Ре-реререререре… Аккорд. Хореографические перебросы пальцев в арпеджио. Ре — в центре. Ре — опорная нота. Дальше проверяется ми. Слава богу! Ми — высокое, ми — низкое. Ми стучит, ми подпрыгивает, как на ступеньке каучуковой лестницы. Ми — неотвязное, ми — огромное, величиной с голову, величиной с комнату, с дом, с целый город, ми — распятое, наконец, в мощном аккорде. Потом помчались расходящиеся гаммы в полную мощь усиляющей педали. Пауза.

Фа. Нота фальшивит. Ужасно фальшивит. От нее просто оскомина на зубах. Вата на языке. И, как иголкой, колет в ухе. Фа — под сильным ударом молоточка, обитого войлоком. Фа — как на арфе, когда щиплют ее за струну. Руки настройщика усердствуют. Фа уже меньше фальшивит, и еще, еще меньше. Фа? Фа? Фа? Ах, жестокие и чудесные руки настройщика!

Вдруг — соль. Соль — гудит. На карте клавиатуры соль географически находится на своем месте, а в действительности — дзуум. Нота «соль» гудит так сильно, что звук отдается даже в ванной, в стакане для полоскания зубов, и так действует на нервы, что даме приходится прервать свой туалет в ту самую минуту, когда она, широко открыв рот, уже поднесла к зубам щетку… До этой минуты ноты скользили лишь по поверхности тела, как шипенье пилы по точильному камню… Какой ужасный, раздражающий звук! Он проникает даже в воду, налитую в ванну… Но от этого «дзуум» как будто осиный рой забрался под диафрагму, потом звук завибрировал в пятках, а в голове застучал молоточек дантиста со скоростью тысяча ударов в минуту. Несчастная дама больше не может этого терпеть. Она думает лишь о руках слепого настройщика, о том, чтобы остановить его руки…

Запахнувшись в кимоно, она бежит в гостиную.

Настройщик кончает жонглировать нотой «соль», прикладывает ладонь трубочкой к уху.

Дама подходит, плотно опутанная сетью вибраций. Вся она покрылась гусиной кожей. Шелк кимоно, облегающий бедра, и тот становится тяжелым и шершавым.

Слепой настройщик, занятый своим делом, заметил ее присутствие лишь в ту минуту, когда она заговорила, чтобы остановить его руки.

Она пристально смотрит на эти руки, как смотрят в глаза своему собеседнику. Ей кажется, что руки слепого светятся, что они зрячие. Она говорит этими руками какие-то незначительные слова, но в голосе ее звучит лихорадочное возбуждение:

— Бывают хорошие, а бывают неудачные, плохие рояли…

Слепой замечает, что голос у нее срывается, и с удивленной улыбкой слушает ее сумбурные истории о капризах кабинетных роялей.

Дама придвинула стул и села рядом с настройщиком. Она думает о могуществе гипнотизеров: «Сделайте то, сделайте это, я требую». Как она им завидует! Но ведь гипнотизеры смотрят медиуму в глаза, говорят его глазам. Напрягая весь свой скудный умишко, она думает: «Я хочу, я хочу…» Она не очень хорошо знает, чего именно хочет, но смотрит пристально, пристально, пристально… Смотрит на руки слепого, потому что проникнуть в мысли, возникающие за его высоким лбом, невозможно.

Слепой вежливо отвечает, высказывает свое мнение о хороших и плохих роялях. Дама взволнованно поддакивает. Ощущать прикосновение кимоно становится для нее просто невыносимо, особенно к кончикам грудей.

Мало-помалу она распустила полы своего пеньюара, и они легли справа и слева от стула. Словом, она совсем обнажилась, так как кимоно было наброшено на голое тело.

Она сама себе удивлялась. Что с ней такое?! Но волнующая мысль завладела ею. Боже, а вдруг кто-нибудь увидел бы ее! Боже, как ей сейчас приятно! Боже, какое бесстыдство!