Французская новелла XX века. 1900–1939

— Добро пожаловать, дорогое дитя мое. Будьте у нас как дома. Ваша поручительница, которая своим прекрасным голосом очень часто восхищает и ваших товарищей, и нас самих…

Контральто смущенно протестует.

— Ну, конечно же, и нас самих! Так вот, ее поручительство — достаточная гарантия ваших добрых чувств… Общество по устройству балов для ослепших воинов развертывает свою деятельность под покровительством особ, занимающих во французской армии высокие посты. Каждую неделю мы проводим утренники для инвалидов войны, потерявших зрение, иногда утренники с танцами, как, например, сегодня. Дамы и барышни, которые так самоотверженно оказывают содействие нашим балам, с готовностью отрывая для этого по нескольку часов от своих многочисленных обязанностей светской жизни, знают, что они могут рассчитывать на полную корректность каждого из вас. И многие, многие из них, — не правда ли, мадемуазель, — открыли здесь, какие сокровища деликатности заключают в себе люди из простого народа. Ах, такое сближение гораздо ценнее, чем все эти мечтания, которые приводят лишь к зловредным доктринам, сеющим ненависть!.. Меня зовут, я должна покинуть вас. Извините, пожалуйста. Вас всюду проводят наши дамы. Я занята выше головы. Сегодня мы принимаем генерала. Подумайте только! Ну вот, веселитесь, отдыхайте… Если вы, конечно, любите сладости, буфет у нас внизу, налево… Если вы любите музыку, послушайте концерт. Один из ваших товарищей замечательно подражает певцу Майолю. Великолепный номер.

И вот концерт начался.

Лучи! Мелькнувшие мечты, О нет, глаза мои вас не увидят боле!

Один из слепых пел знаменитую арию из оперы «Бенвенуто Челлини», которую на пирушках орут за десертом любители-баритоны.

Настройщик сосредоточенно слушает. Он недоволен роялем: совсем расстроен инструмент. Дамы наклоняются друг к другу, перешептываются с жалостливым видом:

— Ну зачем выбрали эту арию?

— Он сам выбрал. Сказал, что обязательно хочет ее спеть.

— Это ужасно!

— Да, так грустно…

О нет, мои глаза вас не увидят боле!

— А голос у него хороший.

— Да, да. Но какие слова.

Две-три дамы уже всплакнули и сморкаются.

О, сжальтесь надо мной!

Баритон кончил. Раздаются бурные аплодисменты, их перекрывают растроганные возгласы, плачущие голоса. Певца окружают. Сжимают тесным кольцом. Рук его касаются мокрые носовые платочки. Он стоит неподвижно, выслушивая слезливые комплименты, и как будто удручен своим успехом.

Наконец он улыбается, от улыбки морщатся его веки, запавшие в орбиты, окаймленные черной ниточкой ресниц и багрово-красной полоской нижних век.

Певца отводят к группе его товарищей, те встречают его шумно и весело. Один наклоняется и шепчет ему на ухо:

— Ну, можно сказать, ты их прямо в лоск растрогал, старик! Вот уж сморкались дамочки в зале!

— Да, этой арией я всегда их до слез довожу. Хнычут, голубушки. Эту арию я и «до этого» пел, ну, а «после этого» больше имею успеха: ведь тут, понимаешь, говорится про глаза, про свет…

Затем другой слепой, во фраке, с белокурым коком, взбитым над лбом, и со стебельком ландыша в петличке, подражал Майолю. Пустой рукав, короткая культя, жеманно откидывавшая этот рукав к фалдам фрака, и голос кастрата.

Четыре руки, четыре ноги, два глаза. Пары кружатся, глаза на мгновение гаснут, как маяки.

Танцуют танго. Кого-то толкнули.

— Осторожнее!

— Ах, простите!..

— Это новичок толкнул.

— Будьте осторожнее, друг мой!

— Ведите его сами, мадемуазель!

Слепые скользят, поворачивают, останавливаются, движутся дальше с непринужденностью зрячих людей.

Только новичок, слепой настройщик, мешает всем.

— Ах, опять!

Несмотря на усилия своей дамы, он еще раз налетел на танцующую пару. А ведь до войны он хорошо танцевал танго с очень сложными фигурами — «полумесяц», «ножницы» (большие и маленькие). Он пытается вернуть былое уменье. Напрягает память. Пестрым калейдоскопом воскресают картины прошлого: венецианские фонарики, гирлянды электрических огней, зеркальные полы, модные женские платья, суженные книзу, яркие, как у кубистов, краски, отраженные в зеркалах…

Вдруг он растерянно останавливается: снова кого-то толкнул. Ему хочется послать все к черту.

— Вы же видите, вы же видите, я совсем разучился.

И он что-то бормочет, смущенно извиняясь перед своей дамой.

— Нет-нет… пустяки. Прижмитесь ко мне покрепче. Я буду вести вас. Дайте сюда руки, вот так… Подчиняйтесь мне.

Он подчиняется.

Неожиданное превращение. Это уже не танец. Он открывает в своей партнерше женщину. Он едва решается. Но ведь это неотвратимо.

Она увлекает его в соседнюю маленькую гостиную, где танцуют только две пары.

— Здесь мы уж никого не толкнем.

Он чувствует себя преступником, как зрячий человек, подглядывающий в замочную скважину. Удовольствие постыдное, которое надо скрывать.

А она? С той минуты, как она подчинила себе его руки, к ней вернулось полное душевное равновесие. Она старательно помогает ему ощутить ее телосложение. Она уделяет этому глубокое внимание, как будто проверяет счет из магазина, или учится новой вязке крючком, или разбирает партитуру. Она во всем любит точность.

Танго подобно зеркалу-трельяжу: оно не оставит незаметным ни единого прикосновения. В зависимости от фигуры танца дама прижимается к нему то своим маленьким, упругим животом, то довольно низкой грудью, то плечом, то бедром.

Он уже ничего не говорит, больше не извиняется, дыхание его становится коротким.

Сквозь шелковую ткань платья она чувствует на своей талии жар каждого пальца мужской руки и упоительную тяжесть ладони.

Она знает, что теперь в мозгу слепого ее живот, грудь, бедра, плечи, ноги стали звеньями единого целого и что он «видит» ее тело, которым она гордится. Однако он еще не может представить себе ее лица — он не знает ее губ. И, трепеща от своей дерзости, он думает о них.

Джаз. Ганза! Ганза! Чарльстон. Слепые танцоры вихляются под негритянскую музыку, ритм которой отбивает рояль.

А дамы-патронессы, разбившись по две группы и сложив руки на коленях, переливают из пустого в порожнее, как лили воду Данаиды в свои бездонные бочки.

— Знаете, как-то неловко смотреть!.. Вам не кажется, что эта барышня в маленькой гостиной слишком уж прижимается к кавалеру? А вон та парочка! Боже мой!

— Что поделаешь, дорогая. Это ведь современные танцы. Нельзя же тут отмерять расстояние…

— Я хочу сказать о пирожных. За птифуры ломят ужасную цену, — пятнадцать франков за фунт. Как казначей нашего Общества, я больше не могу допускать подобных трат!..

— А все-таки очень уж много чувственности в современных танцах, в этих вихляньях.

— Надо также сказать, что кое-кто из наших подопечных чересчур усердствует. Зато наши молодые танцорки заслуживают всяческих похвал. Ведь у некоторых из этих бедных юношей просто отталкивающий вид…

— Да, да, у многих, к сожалению. Они совсем не интересны…