Фургончик с мороженым доставляет мечту

Сольвейг приветливо улыбнулась, когда Илия наконец заметил ее. Он кивнул и по обыкновению завел разговор, состоящий из одних расспросов:

– Я слышал, приезжий господин остановился у вас, а?

– Верно. Я сдала ему комнату наверху.

Илия заохал, как кукушка в старинных часах.

– Вы ведь здесь совсем одна, а?

– Я редко бываю одна, господин Николов, такова участь торговцев.

– Вам не кажется, что это… неблагоразумно? – он изобразил обеспокоенность, поцокав языком, но тут же выдал себя с потрохами: – Быть наедине с молодым господином?

Время шло, но кое-что оставалось неизменным. Приличия все еще чрезвычайно волновали людей. По крайней мере таких, как Илия. Потрепанная колода снова пришла на выручку. Карты в руках Сольвейг наводили ужас на всех богобоязненных господ.

– Разве я нарушаю закон, пуская постояльца? – туз треф – казенный дом, двойка пик – предупреждение о злых языках.

– Пожалуй, нет, а?

Сольвейг сделала шаг вперед, Илия втянул голову в плечи.

– А как вам его товар? – он поспешил сменить тему разговора.

– Даниэль не предлагал мне свой товар.

– Вот как, а? – удивился Илия, не скрывая напыщенной гордости. – Похоже, компания, в которой он служит, – крупная рыба в мире мороженого.

Сольвейг невольно дернула плечами, вспомнив сон. Что-то кольнуло под ребрами острой льдинкой. Давно забытое чувство, эпизод, напрочь стершийся из памяти. На пол упала карта. Пиковый туз – вестник смерти или перерождения. Разговор прервал герр Ханц. Сольвейг была рада ему как никогда.

– Что ж, работа не ждет, а? – Илия вздрогнул и воровато огляделся, когда холодный ветер, проникший в «Фургончик» через открытую дверь, облизал его спину. Он поспешил убраться восвояси, а Сольвейг вернулась к тому, что любила и умела лучше всего – к торговле сладкими грезами.

* * *

Даниэль явился под вечер, усталый, но чрезвычайно довольный собой. Когда он зашел в кухню, под плафоном с угрожающим хлопком лопнула лампочка. Сольвейг никак не могла привыкнуть к электричеству, хоть с его появлением хранить мороженое стало гораздо проще. Если бы Илия увидел, как незамужняя девушка ужинает с господином во мраке, ему наверняка сделалось бы дурно. Подумав об этом, Сольвейг усмехнулась и достала из ящика несколько свечей. Даниэль принял ее смешок на свой счет.

– Вечно со мной так, – пожаловался он. – Кажется, это вам стоит опасаться меня, джи.

– Полагаете, лампочка испугалась вас? Бросьте, – Сольвейг махнула рукой. – Ведьма здесь я.

– Ну что вы, разве ведьма пустила бы в свой дом бедного путника?

– Вы не читали сказок? Еще как пустила бы, если бы хотела его съесть.

– Что ж, тогда я прекрасно подойду к этим овощам.

– О, я на это надеюсь.

Огоньки заплясали на кончиках свечей – один, другой, третий. Вскоре вся кухня заискрила живым светом. В полутонах остались лишь силуэты: причудливые тени потянулись от плюющего паром чайника, чугунных сковородок на крючках вдоль стены, фарфоровых чашек из лучшего сервиза и прочей кухонной утвари. Запах осенней страды, свежего урожая и пряных трав щекотал ноздри. В окно робко постучал дождь. Даниэль с аппетитом орудовал ложкой. Его нос дергался, улавливая новые ароматы, а веснушки казались нарисованными, будто сам Даниэль сошел с картинки веселой детской книжки.

– А зфаете, – сказал он с набитым ртом, – однафды в Парифе со мной приключилось то фе самое.

– Вы разговаривали, пока жевали, и вас выгнали из-за стола?

– Простите. Старая армейская привычка.

Сольвейг ужасно захотелось расспросить его о шрамах на груди, но она решила не напоминать об утреннем казусе. К тому же за шрамами внешними наверняка скрывались внутренние – война оставляет отпечатки на теле, проникая глубоко в душу.

– Я поднялся на Эйфелеву башню, – продолжил Даниэль. – Стоял там, любовался видом, как вдруг разом погасли все лампочки.

– Неужели?

– Так точно. Конечно, там были и другие туристы, но, похоже, теперь мы с точностью можем сказать, кто был тому виной.

– Или вы, или короткое замыкание, – подытожила Сольвейг.

Даниэль расхохотался. Этот смех, удивительно легкий, совсем не подходящий хрипловатому голосу, невольно заразил и ее.

– Какой он, Париж, с высоты птичьего полета? – Сольвейг подперла кулаком подбородок и приготовилась слушать.

Даниэль зажмурился, воскрешая в памяти картинку.

– Ветреный. Там, наверху, ужасно холодно. Ветер пробирает до костей. Но это… радостный ветер.

Он помолчал еще немного, не желая нарушать гармонию. Треск сгорающих фитилей и шорох дождя на переполненной светом и жаром кухне – лучшая тишина из всех возможных.

– Этот ветер колышет огни внизу, треплет одежду, подгоняет и приветствует. Весь город – как полотно Ван Гога. Люди – крошечные точки, снуют туда-сюда, каждый занят своими делами. А ты стоишь и слушаешь голос ветра. Он рассказывает истории, и ты вдруг понимаешь, что твоя станет одной из них. Это ветер свободы и хмеля.

Это чувство было настолько близко Сольвейг, что она смешалась. Разве может незнакомец понимать тебя лучше, чем ты сам?

– Да вы поэт, – поддела она Даниэля, чтобы не выдать смущения.

– Прошу простить мою велеречивость. Порой бываю я излишне романтичен. Шекспир тому виной.

Даниэль потянулся через стол к ее руке, чтобы подкрепить свои слова галантным поцелуем в духе шекспировской комедии, но опрокинул свечу. Она упала на колени Сольвейг, платье вспыхнуло. Сольвейг, не растерявшись, прихлопнула огонь ладонью, точно мушку. Даниэль на мгновение опешил, потеряв дар речи, а вновь обретя, вскочил на ноги и запричитал:

– Боже мой, какой я неуклюжий! Вы в порядке? Ожог нужно немедленно обработать! – он обогнул стол и замер, уставившись на обнаженный и совершенно чистый участок кожи. – Но… как?

– Не переживайте, я в порядке. Пострадало лишь платье, – Сольвейг одернула подол, прикрывая ноги.

– Я думал, свеча обожгла вас… – Даниэль захлопал глазами, не понимая, как это произошло.

– Огонь не может мне навредить. Я ведь бессмертна.

На кухне снова воцарилась тишина, но теперь она не была столь трепетной: воздух загустел в благоухании горькой мяты и полыни. Даниэль вернулся на свое место и опустился на стул, приняв позу мыслителя. Вот о чем говорил тот сумасшедший, Тодор. Вот почему велел остерегаться Сольвейг.

– Так это правда…

– Я не стала бы лгать после проявленного вами благородства.

Даниэлю не раз приходилось встречаться со смертью, но никогда прежде она не оставляла выбора. Мольбы, причитания, любовь – ничто не трогало ее. Мрачный жнец был глух и нем, исполняя свой долг. Но мечты… Разве не они согревали солдат в холодных окопах перед лицом неизбежного? Отказаться от них означало погибнуть раньше положенного срока – погибнуть внутри. Даниэль покачал головой:

– Простите, что не поверил вам сразу.