Фургончик с мороженым доставляет мечту

– Я понимаю, в это трудно поверить.

– Поверить можно во что угодно, сударыня.

– А во что верите вы?

Даниэль улыбнулся:

– Лишь в то, что видел собственными глазами. А я видел немало.

Сольвейг принялась разливать чай. Прозрачный и золотистый, он источал аромат Тосканы – разбухшие от спелости апельсины и корица.

– На что похожи заветные мечты? – внезапно спросил Даниэль.

Рука Сольвейг дрогнула, и на столе тут же образовалась лужица.

– Позвольте мне, – он забрал чайник. – Если вы не хотите отвечать, я пойму.

– Никто прежде не спрашивал меня об этом, – она обхватила чашку пальцами. – Для каждого мечта – это что-то свое. Некий предмет, имеющий особое значение.

Даниэль помнил их: платок с вышитыми инициалами, пожелтевшее фото в нагрудном кармане, горстка родной земли в узелке, зачитанное до дыр письмо… Но вслух сказал иное:

– Вроде тех, что лежат на полках в соседней комнате?

– Нет, это всего лишь детские дары. Я никогда не отняла бы мечту у ребенка.

– В них есть особая магия, не так ли? В детс-ких мечтах.

– Верно, – согласилась Сольвейг. – Могу я предложить вам мороженое к чаю?

– Необычное сочетание. Но я не посмею отказаться.

Утренняя партия еще не подошла как должно, но Сольвейг решила рискнуть. Мороженое, пролежавшее в холодильном ларе по меньшей мере восемь часов, было мягким и кремовым, точно нежнейший шелк. Она присыпала пломбир толченым орехом и полила мятным сиропом.

– Это еще прекраснее, чем то, что я пробовал вчера! – Даниэль облизал губы. – Кажется, вы и вправду ведьма.

Сольвейг рассмеялась.

– Я рада, что вас это не пугает.

– Вы снова исполнили мое желание, – он мечтательно закрыл глаза. – На вкус – будто облако.

Наслаждаясь мороженым, Даниэль украдкой поглядывал на Сольвейг. Непослушные кудри цвета чая с ромашкой свободно падали на плечи и стекали вниз, по спине, глаза, в которых застыло море, и хрупкая, но все же вечная юность. Ничто в ее облике не сулило зла, хоть от Сольвейг и веяло холодом. Воображение тут же нарисовало картинку: глыба льда, скрытая в темных водах, а он – «Титаник», плывущий навстречу.

– Ну а вы… – сказал Даниэль, разделавшись с десертом. – У вас есть мечта?

Сольвейг вздохнула и отвела взгляд. Небо за окном стало черничным и рыхлым, точно сорбет, – хочешь, зачерпни ложкой. Дождь прекратился, забрав с собой волшебство.

– Наверняка когда-то была… – ответила она. Печальная улыбка тронула губы.

* * *

Все эти годы, переезжая из города в город, из страны в страну, Сольвейг искала место, где смогла бы осесть. Она собирала чужие мечты, словно коллекцию редких монет, чтобы горстью бросить их в фонтан собственной жизни. Люди рассказывали истории, и она хранила каждую, но не могла вспомнить, как началась ее. Сольвейг терзали страхи и сомнения, родом из далекого, покрытого паутиной мрака прошлого, будто начать мечтать означало потерять себя в погоне за новой, неизведанной, свободой. Свободой, которой она была лишена, в отличие от Даниэля, скованного долгом службы и быстротечностью времени. Сольвейг была вольна выбирать пути и маршруты, но звено за звеном ковала цепь.

Той ночью она долго не могла уснуть, слушая северный ветер. И лишь под утро, когда его дыхание слилось в унисон с ее, Сольвейг наконец сомкнула отяжелевшие веки. Той ночью ей снился Париж.

Круги на воде

Сольвейг давно не готовила с таким воодушевлением. Оказалось, что готовить для себя – совсем не то же, что готовить для кого-то. Конечно, она торговала мороженым уже много лет и держала в мыслях образ каждого, кому предназначался тот или иной рожок, пломбир на палочке или засахаренный фрукт. Но в этом не было той интимности, того легкого волнения и трепета, какой обнаруживал себя за ужинами с Даниэлем. Это стало своеобразной традицией: каждый вечер, закрыв «Фургончик», Сольвейг отправлялась на кухню и творила волшебство.

Блюда всегда были простыми. Она раскатывала тонкое тесто, в воздухе плавали мучная пыль и ностальгия. Сольвейг скучала по снегу и хрустящему холоду. Ее руки – когда-то они были грубее – помнили стирку в ледяной воде, и по коже бежали мурашки. А вечером, за тарелкой пасты с томатным соусом, Даниэль согревал Сольвейг рассказами об Италии: «Если вас ни разу не обокрали в Неаполе, считайте, что вы не бывали в Неаполе». Он бросал два кусочка рафинада в чай и лишь после доливал молоко – совсем не по-английски. «Однажды вор на моих глазах попытался вырвать сумочку из рук пожилой синьоры. Она не растерялась и отлупила его тростью быстрее, чем я успел что-то понять. Вор едва унес ноги, а сеньора спокойно отправилась по своим делам».

На следующий день Сольвейг варила шоколад. Размешивая его деревянной ложкой, она вглядывалась в бездну. По ней расползались вязкие круги. Сольвейг грезила о долгих ночах, когда солнце, едва задрожав на линии горизонта, тут же скрывается за облаками, и терпкие сумерки густеют до темноты. Даниэль вспоминал Бельгию: «В свой последний визит я так объелся шоколадом, что после не мог смотреть на него по меньшей мере месяц». Сольвейг посыпала шоколад перцем чили, как делали ацтеки. Хлопья, крошась между пальцами, походили на пепел. «Но устоять перед вашим я не в силах».

После из остатков теста она лепила русские равиоли – пельмени. Маленькие, круглые снежки с кусочками мяса внутри. Сольвейг бросала их в кипящую воду, брызги попадали на руки, не обжигая. Следом в кастрюлю отправлялись лавровый лист и душистый перец – их аромат пробуждал аппетит. В тот вечер Даниэль говорил о России: «Я бывал там всего раз, еще при царе». Пельмени лопались во рту, наполняя его горячим бульоном. «Мне удалось прокатиться в карете. Правда, ее везла очень строптивая лошадь. Мы чуть не перевернулись! Карета сильно накренилась, но кучеру удалось усмирить животное. Все обошлось, хоть я и натерпелся страху».

* * *

В Варну вернулось солнце. Придя вслед за дождями, оно стало ласковее и теперь оседало на обнаженных плечах легкой золотой вуалью. Веснушки на лице Даниэля множились с каждым днем, будто лучи одаривали его невесомыми поцелуями. Каждое утро он приглашал Сольвейг на прогулку. Они неспешно бродили по полусонным улицам, наблюдая за причудливым разнообразием городской жизни.

Цветочная лавка госпожи Дмитровой благоухала на всю округу. Они обошли маленький аккуратный домик с белыми стенами и голубыми ставнями – в заборе, прятавшем сад от любопытных глаз, была небольшая брешь. Она скрывалась под могучими ветвями сикомора, переплетенными так, что между забором и стволом дерева образовался укромный пятачок. Места едва хватало одному, и потому Сольвейг пришлось прижаться к Даниэлю. Его близость странно волновала кровь. Тонкий запах свежести, исходящий от его кожи, сливался со сладковатым древесным ароматом сикомора и густо-розовым, наполняющим сад.

За забором в прекрасном хаосе раскинулся цветник госпожи Дмитровой. Кусты белых и алых роз на длинных стебельках соседствовали с, казалось, дикорастущей вербеной. Ее лиловые головки источали цитрусовый аромат, будто глоток родниковой воды после дальней дороги. Высокие побеги мальвы тянулись к солнцу. В густой зелени листьев тут и там торчали разноцветные бутоны. Их запах – настолько деликатный, что выделить его среди прочих почти не представлялось возможным, – гармонично вливался в общую «симфонию», главную партию в которой исполняла лилия. Оранжевые цветы с черными крапинками – живой огонь и сердце сада. Нежные астры с неповторимым травяным ароматом, холодные гвоздики, пылающие маки – все они теснились здесь, распаляя разум и сердце своей необузданной красотой.