Фургончик с мороженым доставляет мечту

– Смотрите! – невесомый шепот Даниэля коснулся макушки Сольвейг.

Она с трудом отвела взгляд от дивного сада. В паре шагов от их укрытия остановился герр Ханц. Он не мог видеть парочку за буйной зеленью сикомора, но сам был как на ладони. Герр Ханц повертел головой по сторонам: улица еще не ожила, не считая пары расплывчатых фигур вдалеке.

– Кажется, он что-то задумал…

– Тише, – прошептала Сольвейг, прикладывая палец к губам. – Сейчас узнаем.

Герр Ханц вздрогнул, услышав голоса, но, похоже, принял их за ветер, играющий в листве. Он потянулся к цветку клематиса, который выбрался за забор, и сорвал его. Поднеся бутон к носу, герр Ханц зажмурился. На лице мелькнула игривая улыбка. Впервые за пять лет Сольвейг видела его таким… умиротворенным.

– Это же воровство, – вполголоса возмутился Даниэль.

– Нет, постойте, – она поспешила остудить его пыл. – Давайте проследим за ним.

Герр Ханц постоял еще немного посреди пус-той дороги и зашагал мимо. Он бережно сжимал тонкий стебелек клематиса, будто боялся обронить или повредить алые лепестки.

Когда он завернул за угол, прямо у цветочной лавки, Сольвейг осторожно выбралась из тени сикомора и потянула Даниэля за руку. От невинного прикосновения расползлось покалывание, точно слабый электрический ток. Сольвейг отдернула ладонь быстрее, чем следовало, едва Даниэль перебрался через изогнутые ветви. Он сделал вид, что не заметил ее неловкости, отведя взгляд.

Ее кожа была холодной и удивительно гладкой, хотя Сольвейг проводила много времени на кухне. Даниэль словно дотронулся до мраморной статуи, и все же женщина рядом с ним была живой. Он слышал стук ее сердца – оно трепетало при виде красоты. Чувствовал запах ее волос – мед и горячий хлеб. Ощущал жжение на кончиках пальцев – почти нестерпимое желание прикоснуться снова…

Герр Ханц замер у входа в цветочную лавку. Сольвейг и Даниэль притаились за углом. Лавка еще не открылась, и герр Ханц переминался с ноги на ногу. В конце концов, набравшись храбрости, он постучал в дверь. Она распахнулась почти моментально, словно хозяйка ждала раннего гостя. Госпожа Дмитрова в легком пурпурном платье и изящной соломенной шляпке вышла на порог. Ее голос нарушил тишину сонного утра:

– Здравствуйте, господин Ханц! Как вы поживаете?

Он протянул ей цветок и смущенно потупился, ковыряя землю носком ботинка. Госпожа Дмитрова приняла дар. Дзинь-дзинь – звякнули браслеты.

– Это ведь клематис из моего сада, не так ли? – спросила она строго. – Неужели вы думали, что я не узнаю собственных цветов?

На миг сердце Сольвейг сжалось. Герр Ханц залился краской – его уши стали похожи на две сморщенные брюквы.

– Шалунишка! – неожиданно рассмеялась госпожа Дмитрова. – И как это пришло вам в голову? – она нежно тронула его плечо и сама покраснела, пристроив цветок на шляпке.

Сольвейг показалось, что воздух вокруг наполнился серебристым мерцанием. Засияло все: старый сикомор, белый домик, пыльная дорога, соломенная шляпка и уши-брюквы. Словно она стала вольно-невольным свидетелем самого древнего волшебства – зарождения любви.

– Ну, похоже, у них все в порядке, мадам, – усмехнулся Даниэль. Его голос нарушил видение – серебряная пыльца опала, точно ворох осенних листьев.

– Я даже не представляла их парой… – задумчиво протянула Сольвейг.

– Главное, чтобы они представляли.

– Любовь, как тень, для тех неуловима, кто жаждет встречи с ней [9] … – Она посмотрела Даниэлю в глаза.

– Но настигает тех неумолимо, кто прочь бежит из царствия теней, – закончил он.

* * *

Даниэль уговорил Сольвейг пойти в «Синематограф Пари» на утренний сеанс. Живые картинки на удивление быстро захватили умы и сердца людей. Актеры кино вмиг стали популярнее театральных артистов и даже музыкантов, творчество поэтов и прозаиков уступило место новому излюбленному досугу. В синематографе было нечто особенное. Темный зал, мерцание огромного экрана и шанс, пусть ненадолго, погрузиться в чужой мир. Разве кино не сродни бессмертию? На катушках с пленкой оставались образы и лица, а зрители мысленно уносились туда, где мечтали бы оказаться, будь у них в запасе больше, чем пара часов. «Как мало отпущено человеку, чтобы прожить сотню жизней в одной», – Сольвейг помнила этот голос и его обладателя. Когда-то он простился с заветной мечтой, чтобы отыграть у природы толику времени.

9

Цитата из книги «Сонеты» Уильяма Шекспира, перевод автора.

Несмотря на ранний час, у «Синематограф Пари» выстроилась очередь из желающих посмотреть американский фильм «Крытый фургон». Название показалось Сольвейг символичным. Она улыбнулась, размышляя, было ли это совпадением, или Даниэль намеренно выбрал такую картину.

По бульвару Царя Бориса прогуливались праздные туристы. Они были нарядно одеты, будто сама улица требовала особого политеса. На миг Сольвейг устыдилась своего простенького платья и неприбранных волос. Дамы театрально изнывали от жары, укрываясь в тени молодых платанов, джентльмены обмахивали их газетами, норовя взглянуть на первую полосу. Воздух полнился ароматом французских духов и неповторимым запахом лета – сладкой амбры, зелени и солоноватого бриза.

Сольвейг посмотрела на Варну глазами Даниэля – так, словно впервые видела этот уютный город, с каждым днем обрастающий роскошью и изяществом, какими пристало щеголять всякому курорту.

Просторный зал полнился взволнованными шепотками – зрители переговаривались, предвкушая путешествие на Дикий Запад. Когда свет погас и на экране замелькали картинки, голоса ненадолго смолкли, но вскоре ожили вновь. Сольвейг и Даниэль устроились в центре на мягких, обитых велюром креслах. Со всех сторон доносился хруст жареной в масле кукурузы, звучал смех.

В мерцающей темноте Сольвейг разглядывала профиль Даниэля. Похоже, происходящее на экране действительно увлекало его. Вместе со всеми он подбадривал героев, на пути которых вырастали препятствия:

– Смотрите, это же индейцы!

Удивлялся:

– И как только они туда взобрались?

И искренне переживал:

– О нет, неужели он погибнет?..

Сольвейг же больше занимала мысль: как актерам удается сохранять столь серьезные лица, зная, что все вокруг них бутафория?

Внезапно на самом интересном месте пленка оборвалась. По экрану побежала рябь, будто вместо фильма им решили показать, как сгорает бумага: полотно побелело и «обуглилось» по краям. Сольвейг обернулась: из маленького окошка под потолком в другом конце зала валил дым. В мгновение недоуменной тишины, вдруг воцарившейся повсюду, голос Даниэля прозвучал особенно громко:

– Это моя вина!

Сольвейг, не удержавшись, рассмеялась. Однако другие зрители не разделили ее веселости. Распаленные погонями и перестрелками, они принялись вопить, приняв «признание» Даниэля за чистую монету. В него тут же полетели белые комочки кукурузы и пустые фантики от конфет. Несколько комочков запуталось в волосах Сольвейг.

Даниэль в полутьме взял ее под локоть и потянул прочь из зала под улюлюканье и гневные крики. Пробираться к свету пришлось, спасаясь от обстрела попкорном. Когда вакханалия осталась позади, Сольвейг и Даниэль расхохотались, ловя на себе недоуменные взгляды прохожих.

Она не помнила, когда в последний раз ощущала такую легкость и неуязвимость перед разъяренной толпой. Сольвейг снова пригрезились лица ее обремененных вечностью клиентов. На что они тратили время? Спасались ли бегством, как она, обвиняемые в колдовстве?

Вернувшись домой, Сольвейг долго разглядывала старую карту мира на стене. Разве все дороги ведут не в Рим или… Париж? Мысли теснились, будто пчелы, потревоженные медвежьей лапой. Границы, обозначенные тонкими линиями, реки и горные хребты – все это было до боли знакомо, но нечто безмолвно важное ускользало от нее. «Северный ветер – ветер перемен». Этот голос в бурном потоке других, мелькающий в синеве плавник. Сольвейг занесла руку, намереваясь коснуться карты, и простояла так, кажется, добрых полвека. Время теряет ценность, когда ему нет конца.