G.O.G.R.

Всё, больше Никанор Семёнов ничего не сказал. Он повернулся широкой спиной, затянутой в серый… нет, стоп, в коричневый пиджак, и удалился навсегда. Смирнянский протянул руку и робко взял подаренный конверт. Он тогда удивился и испугался: откуда Никанор Семёнов узнал о том, что он, Смирнянский, тоже тихонечко корпит над этим засекреченным проектом? На конверте стояло пожелание: «Открыть после моей смерти». Смирнянский, честно говоря, побаивался Никанора Семёнова. Слишком уж плотная завеса таинственности окружала его загадочную личность. Никанор Семёнов участвовал в Великой Отечественной, говорят, был в немецком плену… Потом – работал на некой секретной должности в Берлине… Смирнянский спрятал его конверт подальше и уже и забыл о нём. Вспомнил только теперь, когда начал переписывать файл из секретного архива. Надо бы его достать, ведь Никанор Семёнов отошёл в мир иной уже лет пять назад, а то и больше. Смирнянский закрыл секретный архив и отключил ноутбук – он и так уже долго висел в Сети – его могли выследить. Проигнорировав хлебную горбушку, он бегом рванул в спальню и полез под кровать, за своей пыльной коробкой, в которой хранились «сокровища Смирнянского». Под кроватью водилась пылюка: Смирнянский был занят «делами поважнее», и редко когда брался за пылесос. Веника у него в доме, вообще, не существовало со времён сотворения. Выудив свою драгоценную коробку, покрытую клоками пыли, он сбросил крышку и залез в неё, чуть ли, не с головой. Так, это – не то, это – счёт за свет… Чтоб он пропал, этот счёт! Так, это – билет какой-то… на балет. Ах, да, вот, нашёл! Конверт сохранился в первозданном виде: нераспечатанный, чистый, не подмокший. Смирнянский выхватил его из груды счетов и билетов, словно иголку – из стога сена и бросил открытую коробку на пол.

Он бегом помчался на кухню, сотворил из грустной горбушки толстоколбасый бутерброд, отгрыз от него сразу половину и одним движением руки разорвал пожелтевшую бумагу конверта. Внутри было несколько листов, скрепленных какой-то хилой верёвицей. Они выпали на стол и едва не шлёпнулись в разинутую маслёнку, зияющую жирным маслом.

– Чёрт! – пробормотал Смирнянский и отставил маслёнку подальше в сторону.

Избавившись от сего опасного фактора, он схватил «послание» Никанора Семёнова и поднёс к глазам. Время не пощадило ни бумагу, ни фиолетовые чернила. Бумага пожелтела, крошилась, а чернила – практически выцвели. Смирнянский напряг зрение, стараясь разобрать криво нацарапанные, разношёрстные буквы, что густо уселись на косматой странице.

Скорее всего, Никанор Семёнов подарил Смирнянскому чей-то личный дневник. Записи – на русском языке, но стиль через пень-колоду. Множество запинок, ошибок, междометий, не дописанных слов… Кажется, автор этих строк писал тайком, боясь, что кто-то застукает его и, возможно, даже убьёт… Он был чем-то сильно запуган этот кто-то, затравлен, можно даже сказать, уничтожен.

Но писал он не про что-нибудь, а именно о проекте «Густые облака», и писал так, словно видел всё это своими глазами. «Я сижу, – повествовали неровные строчки. – А они ходят вокруг. Пятеро избранных, кого допустили сюда, на эту фабрику зла. Я пока что, в клетке, но того, кого привезли вместе со мной, уже выволокли за ноги и… я не видел, что делали с ним, но слышал, как он кричал… А после этого – его вынесли на носилках, накрытым простынёй». Смирнянский даже перехотел откусывать толстоколбасый бутерброд – записи того, кто давно канул в пучину забвенья, породили на его спине сонмы ледяных мурашек, что так и впивались в кожу острыми зубами страха. Смирнянский прямо видел самого себя, сидящим в клетке, в фашистской лаборатории, где проводились жуткие эксперименты в рамках проекта «Густые облака». Но самые страшные вещи этот неизвестный человек писал о руководителе проекта. Дойдя до того места, где упоминается о нём, Смирнянский не заметил, как упустил свой бутерброд на пол. «Барон Генрих Фердинанд фон Артерран Девятнадцатый» – вот, как автор прыгающих, извилистых строк называл того, кто заправлял опытами на людях. Надо же – почти, что полный тёзка и однофамилец этого «подземного фантома», который расхозяйничался в Верхних Лягушах! Бутерброд увалился маслом вниз и обляпал Смирнянскому брюки, но он не замечал этого, поглощённый чтением. Интересная личность, да, этот «фон-барон» мог бы сойти за бандита Тень, если бы не то, что жил и творил он в сороковых годах прошлого столетия. Чёрт, вот какой Смирнянский раззява – давно надо было достать этот конверт! А он соплю жевал тут с этими порчеными! Чёрт, плохо, что личико «фон-барона» остаётся в тайне, а то бы отнёс Недобежкину – пускай сличает со своими фотороботами и радуется… А хотя кто там из тех «мочёных учёных» фотографировался? Проект был секретный, вот и держали «фон-барона» в «густых облаках»… Этот узник, или кто он там был, до того ярко и красочно описал, как «фон-барон» вытаскивал мозги, выжимал из тел кровь и заставлял людей кричать козлами, что на Смирнянского напала жуткая икота. Стоп! Снова – стоп. Заставлял людей кричать козлами! Барон наводил «звериную порчу»!

Смирнянский мигом собрал все жёлтые страницы из дневника неизвестного мученика, сложил их в барсетку и рванул в прихожую. Он решил как можно быстрее попасть к Недобежкину и показать ему наследие Никанора Семёнова. В прихожей Смирнянский задержался: впопыхах натянул туфли не на ту ногу, и к тому же ещё и упал, запнувшись о порог.

Обычно Смирнянский, когда выходил на улицу – всегда осторожно отодвигал цветастую шторку на окне в сенях и смотрел, не стоит ли кто-нибудь во дворе. Он не страдал ипохондрией – просто сохранилась давняя профессиональная привычка быть начеку.

Но на этот раз, впечатлённый «бароном Генрихом Фердинандом фон Артерраном Девятнадцатым», он забросил такую полезную привычку в долгий ящик и выскочил из дома, не проверив обстановку «за бортом». Захлопнув дверь на английский замок, Смирнянский побежал к калитке, но вдруг услышал у себя за спиной чей-то голос:

– Смирнянский? – он не сказал, а отрезал, интонация его была железная, тембр – могильный.

Смирнянский замер и медленно обернулся. За своей спиной он обнаружил некого человека. Человек был Смирнянскому незнаком. Высокий, подтянутый гражданин, одетый в добротный серый костюм, аккуратно причёсанный, прячущий глаза за тёмными очками.

– Простите? – пробормотал Смирнянский, лихорадочно соображая, откуда данный субъект мог знать его фамилию.

– Всё в порядке, – улыбнулся субъект улыбкой крупного хищника. – Вы мне не нужны. Мне нужно лишь то, что вам не принадлежит.

Смирнянский не успел ничего придумать в ответ на сие неожиданное заявление. Сила и воля внезапно оставили его. Он безропотно протянул субъекту в очках свою барсетку, отдавая всё, что когда-то подарил ему Никанор Семёнов.

– Благодарю! – гражданин снова улыбнулся и исчез из виду, словно бы растаял в утренней прохладе.

Смирнянский очнулся и обнаружил себя, сидящим на заборе. В голове билась лишь одна мысль: он должен ехать к Недобежкину. Зачем, для чего, почему – он не знал. Знал только, что должен ехать.

Милицейский начальник в это время пыхтел. А вместе с ним пыхтели Пётр Иванович, Сидоров и гипнотизёр Ежонков. Работка им на сей раз попалась не из лёгких: пришёл, потревоженный повесткой, сосед Черепахи, который сказал Серёгину «Бе». Он и сейчас говорил только «Бе», как бы Ежонков не старался «прочистить» ему мозги. Кроме того, войдя в гипнотический транс, этот тщедушный, бражничающий гражданин обратился в дикого зверя. Он срывался со стула, опускал голову и скакал вперёд, словно бы собирался кого-то забодать. При этом он не выбирал цель, а упорно скакал лишь вперёд, словно бы видел эту цель перед собой в мире собственных грёз. Он уже перевернул корзину для бумаг, задел кадку с большим столетником и едва не влетел своим оглуплённым лбом в стену. Сидоров вовремя поймал его поперёк туловища и вернул на стул. Теперь сержант изо всех сил фиксировал дикаря на стуле, удерживая от новых попыток размозжиться о кирпич стены.

– Бе-е-е-е-е! – отчаянно ревел «свидетель» и дёргался в руках Сидорова, пытаясь поскакать вперёд.

Ежонков уже не знал, что с ним делать. Он даже отключил ему двигательную активность, как когда-то отключал «кукольнику» Троице. Однако и эта мера не помогла: «подопытный» всё равно вырывался от Сидорова и стремился вперёд. Даже пришлось заковать его тощие руки в наручники. Ежонков потоптался на месте, покрутил пальцами пуговку на рубашке, а потом – отдал «подопытному» команду:

– Проснись!

Пропитой мужичок мигом обмяк и, отпущенный Сидоровым, свалился со стула на пол, икнув:

– Бе!

Недобежкин сидел за столом Серёгина и молча наблюдал за «цирком», а Пётр Иванович писал протокол. Написал немного: «Бе», и всё. Он уже привык к такой форме отчётности.

Сосед Черепахи, обнаружив себя в наручниках, впал в панику и завопил на всё отделение:

– Замели!! За чтоооо??? Я не крал! Это Зюзьков с приятелями! А я – Козельский!

– Сидоров, отомкни его, – устало вздохнул Недобежкин, затыкая свои исстрадавшиеся уши пальцами.

Сидоров освободил бражника от железных браслетов и спрятал их в карман. Тот мигом пришёл в себя, оживился и весело спросил:

– Я могу идти?

– Да, только скажите, что произошло в квартире ваших соседей? – потребовал от него Недобежкин, желая узнать, что он скажет без Ежонкова и его гипноза.

– Бе-е-е-е-е! – ответил мужичок, сотворив на пропитом лице выражение простого барана.

– Чёрт! – буркнул Недобежкин и только теперь услышал, как пищит его мобильник, возвещая о том, что хозяин пропустил звонок.

– Кого там принесло? – проворчал милицейский начальник, вытащил телефон из кармана и увидел, что пропустил звонок от Смирнянского.

Недобежкин очень редко перезванивал: он же начальник, как-никак. Но вот Смирнянскому надо перезвонить.

– Я у тебя под пожарным выходом уже полчаса чалюсь! – взревел телефон голосом Смирнянского, оглушив Недобежкина на одно ухо. – Давай, впускай!

– Ладно, подожди, сейчас спущусь, – буркнул Недобежкин, встав из-за стола. – Смирнянский, – сообщил он Серёгину, Сидорову и Ежонкову, подумав, что его ушлый бывший коллега мог что-либо накопать.