Гамбит смерти

Элис, распростертая на полу, бледная даже в свете розового абажура, опять звала меня к окну.

Не сейчас.

Я снял с дивана линялую накидку и укрыл тело.

Пустой коридор, отключенный лифт. Никто меня не видел. Охранник куда-то ушел, пришлось самому открывать наружную дверь.

Три часа ночи. Время цепных собак. Асфальт, твердый, отдавший дневной жар, в щербинах первых недружно павших листьев матово-серой рекой нес меня по городу. Постоянная, верная лунная тень и шаткая, безразмерная и ненадежная - от редких фонарей.

Пегая жучка-побродяжка протрусила навстречу из-за мусорного бака но, не дойдя пары метров, заскулила, отшатнулась и нелепым расхлюстанным галопом кинулась прочь.

У трамвайного пути ремонтники сосредоточенно ковыряли ломами землю, кто-то колдовал с ацетиленовым агрегатом, засыпая карбид, едкую пыль разносило ветром по улице, смешивая с запахами подъездов и подворотен.

Остановилось такси.

– Поехали?

– В другой раз, - обертка от мороженного прилипла к подошве, и я шаркал, пытаясь освободиться.

– Водка нужна? Сигареты?

– Обеспечен.

– Девочку хочешь?
– не отставал шофер.

– Не хочу.

– Счастливчик, все у тебя есть- и таксист отправился на поиски страждущих.

Стайка маленьких лягушат резвилась на тротуаре, покинув черноту газонов. Я сбился с шага, пересекая нежданное препятствие, а они, не обращая внимания на полуночного Гулливера, продолжали подлунные резвости.

Лампочка, тлеющая вполнакала, помогла попасть ключом в скважину. Скинув туфли, во тьме я пробрался в свою комнату, боясь потревожить густую тишину. Забиться под одеяло и замереть. Тихое оцепенение жука-притворяшки. Я очень мертвый, не трогайте меня, брошенную на пустыре старую, разлагающуюся падаль, источающую миазмы, смертельные для путника, неосторожно оказавшегося рядом.

7

– Молоко, молоко, кому молоко!
– утренний безжалостный крик вместе со свежим ветерком падал из форточки на стол и оттуда разлетался по комнате, отскакивая от стен и увязая в сползшем на пол одеяле.

Голова безвольно каталась по подушке, в одну сторону, в другую, но оторваться от нее не могла.

Откуда-то издалека двигалась моя рука - левая, с часами, двигалась кружным путем, с привалами и отступлениями, во время которых я трижды возвращался в сон, пока не подползла к лицу. Скосив глаза, я увидел ее, запястье с черным ремешком часов, и сразу пожалел, что проснулся. Не из-за времени, четверть восьмого - вздор, ерунда. Перчатка высохшей крови - иное дело.

Я встал у кровати, разглядывая себя. Руки, отдельные пятна - на груди и, зеркало показало - кровь на губах и вокруг рта.

Стигмы? Не надейся.

На подушке, простыне - тоже кровь. Откуда?

Вывод очевиден. Накинув халат, я прошел в спальню хозяйки. Наверное, хозяйки. Ибо в том, что лежало на кровати, распознать Зою Федоровну я не мог.

8

Я уложил электробритву в футляр, футляр - в чемодан. Что еще осталось в комнате моего? Ничего. Я чист. Последний час прошел не без пользы. Вымыт, выбрит, слегка надушен. Ответработник семидесятых не смог бы придраться.

Свежая рубашка молочной голубизны - в тон лицу. Я пригладил подсыхающие волосы.

– Иду сдаваться. В милицию.

А голос подкачал. Голос выдавал человека, повинного в двух смертях. И, если не сдаться, их будет больше. Много больше.

Чемодан я оставлю здесь. Пусть стоит. Последняя прогулка и без того тяжела.

Девять утра. Крайний срок. Я сам себе его установил.

Нехотя я вышел во двор. Голуби расклевывали оброненный творожный сырок, а рыжая кошка, припадая к земле, подкрадывалась к ним короткими перебежками.

– Кыш, - отогнал я птиц, а кошка, укоризненно мяукнув, стала обнюхивать сырок. Жестокие люди сентиментальны. Начинайте утро с доброго дела. Тимуровскую выучку не выковырять, дождем не смыть.

В какую, собственно, сторону идти? Или туда ведут все дороги?

Томясь, я стоял посреди улицы, отсчитывая десятого прохожего, у которого спрошу путь.

– Петр Иванович! Петр Иванович, доброе утро! Вам куда?
– тормознула вишневая "Нива". Старичок-фанат Федор Николаевич зазывно приоткрыл дверцу.

– В тюрьму.

– Шутить изволите. Вы завтракали?

– Нет.

– Как удачно! Не откажите, примите приглашение - давеча на прудах вечерял, карасей набрал отборных и с утра в сметане пожарить решил. Да, кстати, слышали?
– он помрачнел.

– Что именно?

– Маньяка поймали. Год в страхе весь город держал. Вчера в гостинице двух женщин убил. Не слышали? По городскому радио сообщили, я как раз рыбу чистил. Да садитесь, садитесь, лучшего завтрака в городе не сыскать, честное слово!

Я покорился. Поймали? Год ловили? Ничего, еще один придет. Поест карасей и придет. Или все-таки случилось невероятное совпадение? Смерть Зои Федоровны тоже на нем?

Не стоит обманываться.

– Видите, совсем рядом живу, - кормилец-доброхот остановился у громадного, в квартал, дома.
– Седьмой этаж, седьмое небо.

Лифт, в надписях до потолка, насквозь пропахший русским духом, поднял нас к темному короткому коридору.

– Мои хоромы, - Федор Николаевич поколдовал над замком, - заходите.

Рама стальная, двери - тоже. Крепко живет.

– Самая ценная вещь в квартире, - поймал мой взгляд хозяин.
– Сын поставил. Мало ли, говорит, на всякий случай, - он провел меня в комнату.
– Я мигом.

Обеденный стол, шесть стульев, "стенка", отечественный телевизор, палас на полу. И все равно - не живут здесь. Запах не тот. Засохший кактус у окна - подтверждение. Некоторые по наивности считают кактусы неприхотливыми растениями. Я потрогал его колючки, ломкие, неживые.

– Конспиративная квартира, - разъяснил хозяин.

Я обернулся. Он стоял в проеме, держа в руке пистолет с несуразной дулей на конце ствола.

– Отойдите от окна, там дует. На стульчике устраивайтесь, - он прикрыл дверь в прихожую.

– А караси? Караси-то будут?
– стол гладкий, пустой, ни пепельницы, ни вазы. Зачесалось горло, раздраженное после бритья.

– Караси? Увы, смета не предусматривает. После как-нибудь, - он вздохнул с сожалением.

– Тогда я пошел, - мне и вправду стало обидно. Рыбки пожалели.