Газыри

Повернулся и, все так же, не подав руки, ушел.

Гитлер был в ярости и не забыл этой пощечины. В 1944 году, когда в концлагере Маутхаузен ледяной ночью был выведен на мороз пленный генерал Карбышев, с которым Деникин был товарищем по Пажескому корпусу, и Карбышева обливали водой до тех пор, пока он не превратился в ледяную статую, был выведен на этот мороз и на этот бетонный ночной плац Антон Деникин. Его вывели в окружении высших чинов СС наблюдать казнь товарища. Чего хотели достичь этим Гитлер, гестапо, СС?

Когда Карбышев превратился в ледяную статую, Деникин, поправляя хорьковую шубу, в которой его привели, и ни на кого не глядя, сказал:

— Вот прекрасная смерть русского офицера.»

Вот, собственно, и все.

Кое-что из истории русского офицерства и о нравственном облике нынешнего…

Саша Бир, один из «великолепной семерки», как они сами называли себя, шахтериков, сделавших свою черную революцию — это он Ельцина у Белого дома на танк подсаживал — рассказывал, как велись перед этим переговоры по рации с офицерами только что подошедших машин: «Кто командует группой?» — Ельцин спрашивает. «Полковник Сидоров», — отвечает старший. «Приказываю вам, генерал Сидоров…» «Я полковник!» — поправляет сидящий в танке… «Теперь вы уже генерал…»

И новоиспеченный высокий чин отвечает ревностно: «Слушаюсь!»

Зимняя сказка — 97: «Царь Черный»

В декабрьскую предновогоднюю пору, когда Подмосковье заметают белые снега и начинают поскрипывать нешуточные морозы, вместе с неожиданно вырвавшимся вздохом приходит вдруг воспоминание об иных краях — дорогих сердцу сибирских… Что, и в самом деле, в это глухое, с самыми короткими деньками время, может быть, красивее далекой отсюда кузнецкой тайги, раскинувшейся на синих сопках пологих отрогов Алтайских гор?

Как это ни покажется странным, вместе с памятью о тихой их красоте является сладко щемящее душу почти забытое ощущение сокровенного тепла и уюта. Казалось бы, откуда оно в тех сумеречных от стужи местах, где три висящие возле заиндевелой двери в избу и непременно по-разному в одно и то же время показывающие температуру на дворе градусника, на каждом — своя, перед Николой-зимним дружно опускают ртуть ниже отметки «40», и треск льда на горной речке Средняя Терсь становится похож на хлесткие винтовочные выстрелы… но вот поди ты!

Может быть, всякий раз сердце твое счастливо томилось оттого, что благополучно закончился трудный, что там ни говори, денек, что вон уже они — манящие огни в окнах, рукой подать, даже если что-то случится теперь — жилье рядом, но ничего пока, слава Богу, не случилось, не подвело ни снаряжение, ни лыжи, никто не провалился под лед, не повредился, а то, что по хрусткому, по хробосткому снегу лоси опять не подпустили на выстрел, ушли, что догнать их так и не удалось — это уже другое дело.

Снег под загнутыми носами твоих «кисов», подбитых шкурой с лосиных ног широких лыж, дымно взрывается неожиданным хлопком, слышится тугое и частое биение крыльев, но, поднимая стволы вслед стремительно улетающим в сизую темь рябчикам, ты не снимаешь ружье с предохранителя — пусть себе на здоровье улепетывают, пусть!..

Из разворошенной снежной «спаночки» с рубчатыми отпечатками крылышек по бокам, кажется, еще доносит едва ощутимым теплом: успели согреться в пушистой глубине, подремывали там, и уже небось слетали к ним с верхушек елей первые птичьи сны… ничего!

Много в такой-то мороз не пролетят, каждый снова сейчас упадет на снег, ткнется в глубину, маленько просеменит и замрет в своей вновь обретенной спальне… Больше их, и точно, никто уже нынче не потревожит, никто не прервет и без того короткого срока пребывания на милой, хоть не всегда ласковой земле… Живите, птахи, живите: сколько ягод рябины в засыпанной снегом зимней тайге вокруг сельца с тихим названием Монашка, сколько еще калины и черемухи!

…Это было уже в другом месте, на Узунцах, возле крошечной речушки Абашевки, над которой на крутом взлобке и сейчас держит пасеку Анатолий Филиппович Коробов со своей неразлучной Таисьей Михайловной.

Из-за крепкого мороза мы в тот день на охоту не пошли, только и того, что на всякий случай, когда ездили в ближний ложок за сенцом, прихватили ружьишко. Когда вернулись, Михайловна рассказала, что в наше отсутствие проезжал на кошеве сосед, пасечник Гриша — пришлось медовушкой угостить: как отказать — в такой-то холод?

А еще через часок-полтора на коробовскую заимку вернулась и терпеливо стала под окнами лошадка Гриши: притащила пустые сани.

— Видать, Тася, ты его шибко хорошо угостила! — на полушутке упрекнул супругу мой друг. Она охотно отозвалась:

— А то, Анатоль Филипыч, не знаешь, что у его-то не поймешь, сколь он выпьет! — И обернулась ко мне. — Кержак он, а посуду свою не возит. Я, говорит, Михайловна, если ты не против, прямо через край из лагушка отопью… никто тут до меня не осквернил его, губами не трогал?

— Посчитала ба, сколь минут он не отрывался, а потом с тобой хоть прикинули! — выговаривал ей Филиппович. — А то вот теперь где-то обочь дороги в сугробе лежит — придется нам с Леонтьичем ехать!

— Один съездишь, зачем тебе Леонтивич? — пожалела меня Таисья Михайловна.

— Да ты что?! — нарочно удивился мой друг. — А посмотреть на Григория? Рази он такую картину в Москве увидит?

И правда: сколько лет прошло, а забыть не могу.

Сперва Филиппович запряг в сани своего меринка Мухортку, а когда стал привязывать к задку чембурок от уздечки гришиного коня, я спросил: а зачем, мол, нам две лошадки? Съездили бы на какой-то одной. А когда Гриша отоспится…

«Да ты, чай, забыл его, — горячо возразил мне Филиппович. — Наверняка забыл: он упрямы-ы-ый. Растолкай — и тут же дальше поедет…»

А холодюка был!

Тот самый колотун, который непременно случается в этих краях разок-другой в год: как припомнишь!

Когда в пятьдесят восьмом году в такие примерно холода «разморозили» отопление в нашем тогда еще совсем крошечном поселке, Абрам Михайлович Нухман, с которым, дай Бог ему здоровья, совсем недавно мы радостно обнялись на празднике сорокалетия «первого колышка» бывшей своей «ударной комсомольской», придумал такую штуку: партизанский костер.

Раскладывали его после смены, уже в сутеми, на самом людном в поселке пятачке-перекрестке, один на всех. Рядом высилась гора напиленных, толщиной в обхват, чурбаков. Хочешь — подходи, и сколько душеньке твоей будет угодно, раскалывай себе на здоровье и бросай в костер, хочешь — стой и просто глазей, как выстреливают из него ошметки огня и с гулом взвивается мощное пламя, как отрываются от него вверху искры и летят еще выше — чуть ли, казалось тогда, не к звездам…

У «партизанского костра» пели и плясали, бились друг с дружкой плечом, стоя на одной ноге в рваном валенке, качали и подкидывали один другого на спине, принимались толкаться, падали, валяли дурака одним словом, а потом расходились: кто — по палаткам, в которых было куда теплей, чем в первых домах, а кто, совсем недавно гордившийся, что ему повезло, — по выстывшим комнатам с выступившим по углам куржаком. Одни сперва пробовали и ватные штаны, и телогрейку положить поверх одеяла, другие сразу ложились, не раздеваясь. Это так и называлось тогда: здоровый сон на свежем воздухе… и ничего! Какой завод потом отгрохали: и в доменном цехе тебе — Африка, и в конвертерном — она самая, да нигде, в общем-то не зябли: намерзся перед этим, родной, зато теперь — грейся!