Газыри
Шрифт:
Ощущение было такое, что кержак вел затянувшийся на века поединок с холодом и явно пока одерживал победу.
— Вот что такое пчела, Левонтивич! — восхищенно говорил мой старый, бесконечно преданный своему делу друг. — Вот что значит медок и что значит пасешник: гляди на его!
Сверху, с куста на Гришу капало: на бороду, на грудь, на рубаху. Филиппыч с сожаленьем вздохнул:
— Й-ех ты! Говорил тебе: чего нам спешить?.. Может, еще чуток обождем, куда ни то пока съездим? Тут, знаешь, однако: ежели часа через три-четыре вернуться — не токо снег вокруг гришиной спанки-то растает, уже и травка зазеленеет, и рябок начнет топтать самочек — у них аж спины затрешшат… весна придет.
Друг мой замолчал, и я спросил глазами: а что, мол, а — что?
Филиппович рукой махнул:
— А-а!.. То жинка с ума сойдет, то теща заест поедом. Егерь все что можно и что нельзя отберет. Бродежня придет, гости эти непрошенные — живут как у себя дома. Он бы их как мишак никудышних шавок отряхнул, да все при своей-то силе боится урон кому причинить либо вред какой. Кержацкое «опчество» разрешило ему в миру работать, а они увидали простоту… управляющий отделением с директором. А он ить тоже со своим нравом, Гришка. Может, раз в год по обещанью, но уж коли начнет уросить!.. А ежели бы к ему с добром… слышишь, слышишь?!
Что уж он там, Гриша, такое сладкое и родное вовнутрь затащил — переработка шла с таким явным удовольствием!
Как ребенок причмокнул, а потом вдруг так жалостно и беззащитно вздохнул, ну, до того беззащитно!
— Что он поет всегда? — неожиданно для самого себя спросил я у своего друга.
— А две песни у его, — охотно откликнулся Филиппыч. — И те по половинке куплета. Но душа в их… Не слышал рази, как он поет?
Лицо у него сделалось печальное и он вдруг зашелся не то в печальном крике, а не то в слезном плаче:
И-эх, ма-ши-на ты… железна-а-а-а-а-а! Куды мила-ва… заве-е-е-е-е-езла?!Не этот, под пятьдесят, морозец, а какой-то другой прошелся вдруг у меня по спине… как я здесь? В который раз в сибирских этих снегах! Зачем, и правда? Ну, почему?! Филиппыч словно очнулся:
— Это и вся. А вот другая. Варнацкая.
И опять он так вскрикнул, что у меня остро щипнуло в глазах:
И-й выстрел!.. па тюрьме!.. за-ми-та-я-нул-си-и-и-и! Осталась от ево!.. белье-ин да крова-а-вая лу-ин-жа-а-а!И сердце больно сжало другое: зачем я не среди белых снегов — зачем на белом свете, зачем?!
Филиппович уже справился с собой, снова забормотал почти насмешливо:
— Обождем, может?.. Через пять-шесть часов приехать — тут, я тебе скажу, уже заимка раскинется и молодая баба в стайке корову будет доить… эх-ма! И за что нам, русакам, жить-то не дают, ты скажи? И руки связали, и на загорбок сели… ты мне скажи?!
Пять лет назад в студеном январе посреди тайги под Междуреченском расплавился снег, и в самом деле ударила в рост трава, и на обширной поляне посреди черных елей расцвели желтые цветки мать-мачехи…
Месяцем раньше, 1 декабря 1992 года в 5 часов 10 минут, именно здесь под землей раздался первый из шестнадцати мощных взрывов, и на глубине 381 метр в шахте забушевал пожар, который спасатели, как ни старались, мучительно долго не могли потушить. Из завала достали тела только двух горняков. Остальные двадцать три были навечно погребены в залитой, наконец, затопленной шахте, и живые цветы Матери-Земли возле срочно возведенного на горном отводе обелиска вскоре сменили букеты из восковой бумаги и венки из крашеной жести: от правительства России, от руководства профсоюзов, от администрации шахты и товарищей по работе… Тогда
тут, впервые в городе, вместо речей на траурном митинге над непокрытыми головами тысяч людей прозвучала панихида, и прерывающийся от волнения голос совсем молодого священника отца Василия впервые укрепил в душах давно уже подступавший вопрос: не знамение ли это? Не Божья, и действительно, кара?Ведь именно здесь, на междуреченской шахте «Шевякова» тремя годами раньше начал разгораться другой пожар, тогда еще всесоюзный, вначале гордо именуемый: рабочее движение.
И на плечах горняков торжественно въехали во власть все нынешние страну развалившие правители, и под громкие разглагольствования о Декларации прав человека мы получили то, что сегодня имеем.
В толстой картонной папке с таким названием на обложке — «Рабочее движение» — у меня и сегодня лежит печальный номер многотиражной газетки «Знамя шахтера», который несколько лет назад дала мне в Междуреченске вдова так рано погибшего писателя Виктора Чугунова, начальника взрывного участка, не дожившего до самого гигантского взрыва в Междуреченске — это после него, действительно, стала разваливаться новая, уже советская империя.
— Может, тебе понадобится? — спросила Надя, давно уже теперь — Надежда Алексеевна. — Тот номер.
На развороте среди двадцати пяти овальных портретов погибших на «Шевяковой» горняков, как бы в рамке из них — стихи:
«Кого винить? Кто в этом виноват, что жизнь — бардак, что в разговорах — мат. Что обнищали все во много крат, что фарсом все призывы обернулись? Кто виноват, что вся страна больна, что гибнет в беззакониях она, за беды всех, на ком лежит вина. На ком вина, что парни не вернулись?!
Там, наверху, усердствуют в речах, в их сытых ряшках — спесь и фальшь в очах, но боль и слезы у родных в глазах — на ком вина, что парни не вернулись?»
В междуреченском профилактории «Солнечный» главный врач Шавкун, бывший демобилизованный солдат, бывший бетонщик с нашей стройки, с Запсиба, белорус — светлая тебе, Михаил Ермолаевич, память! — показал мне тогда в своем кабинете большое, особняком стоявшее кресло: — Посидите, посидите в нем — историческое. Виктор Степаныч тут сидел. Глава правительства! Черномырдин. Чрезвычайный штаб днем на шахте заседал, а ночью тут часто — у меня. Очень он переживал эту аварию, прямо-таки заметно было: в такое время каждый — как на ладони!
Садиться я не стал, но долго, отчего-то очень долго на это кресло смотрел, пытался, и правда, хотя бы отдаленно представить: как оно в такие моменты в человеке соотносится — государственное и личное?.. Можно ли в такой роли, как нынче у него, сберечь душу и соблюсти достоинство — или же остаться человеком порядочным на таком посту да в такое-то время попросту невозможно?
«Сделаем все, чтобы подобная трагедия больше нигде не повторилась.»
Если эти слова, которые он произнес, говорить осознанно и с полной ответственностью, на претворение их в дело необходимо жизнь положить!
Но с этим нынче никто у нас не торопится.
В самом начале декабря в этом году из Кузбасса пришла весть о трагедии на Новокузнецкой шахте «Зыряновская»: под землей погибли шестьдесят семь горняков.
Первым моим душевным движением было — немедленно отправить телеграмму со словами сочувствия… Но кому адресовать ее? Директору шахты Бинштоку? Генеральному «Кузнецкугля» Лаврику? Главе администрации Новокузнецка Мартину? Губернатору Кузбасса Тулееву?.. Со всеми с ними близко знаком, ко всем отношусь с искренним, сердечным уважением. Представить только, как им всем там в эти часы непросто!.. И тут писатель со своею бумажкой: прошу передать родственникам погибших…