Газыри
Шрифт:
1. Немедленного созыва Государственной думы на началах всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, так как только такая дума может внести мир и спокойствие в нашу настрадавшуюся родину.
2. Требуем немедленного освобождения людей, пострадавших за дело свободы.
3. Чтобы наш роспуск был узаконен и прочитан при станичных сборах.
4. Удовлетворить нас всеми довольствиями, положенными от казны и войска, а именно: жалованьем, ремонтными, провиантскими, приварочными, фуражными, положенными от города, железной дорогой и обмундировочными деньгами.
5. Чтобы никто из предъявивших эти требования не
Впредь до исполнения указанных требований мы решили оружие оставить при себе.
Второй Урупский полк.
По вынуждению урупцев и в ограждение города разрешил к печатанию и. д. полицмейстера Ромащук.
Майкоп, типография Чернова.»
Такой вот документ…
Который раз перечитываю, и опять — комок к горлу: сколько горя и сколько достоинства!.. Куда потом в нас оно подевалось?!
То есть, дело-то ясное: и натравить брат на брата удалось — не одним, так другим.
И — сесть на шею.
Так с тех пор и сидят…
Но почти никто почему-то не знает об этом документе, в котором, будто в зерне, спрятан будущий росток такого горя великого, такой беды страшной!
А есть ли в нем надежда?
Сколько длилось восстание, сколько за это время натерпелись казаки, о чем только не переговорили, не передумали!..
То ли дело — этот чисто одесский вариант: поорали, помитинговали, угнали за границу корабль и бросили. Заняло-то все-про-все пару недель от силы. Но разговоров-то, разговоров!
О р-революционных моряках. Об этом сумасшедшем лейтенанте Шмидте: выясняется теперь, и действительно — сумасшедшем.
Но кинокартина «Броненосец „Потемкин“» Эйзенштейна свое дело сделала.
Как говорили древние: подвиг — половина дела. Вторая половина — песня о подвиге.
Но горькую эту песню — о казаках 2-го Урупского полка — так никто до сих пор и не спел…
«Что хуже — шутка или брань?»
Пошел со своими четырьмя томами в управление епархией, но Владыки не было, уехал в Калининград, где служил до этого… Отдал книги назвавшей себя Анастасией симпатичной молодой женщине из пресс-центра, а она отдарилась номерком «Майкопского церковного вестника», в котором и напечатана эта статья насчет шуток… строгая!
Подписана она архимандритом Рафаилом (Карелиным), и я все пытался себе представить этого бескомпромиссного батюшку: не слишком ли он, и действительно, категоричен?.. Если еще и шутку нынче у русского человека отобрать, совсем ему будет скучно.
Вот начало статьи:
«Два греха, внешне как будто противоположных друг другу — смехотворство и сквернословие — имеют много общего. Шутки и брань представляют собой карикатуру на человека. В шутке исчезает уважение к человеку как образу и подобию Божиему. А вместе с уважением пропадает любовь.
Во время шуток и смеха ум человека помрачается, он не может мыслить о чем-либо высоком и святом, он ищет в других уродства.
Первым шутником был Хам, который надсмеялся над наготой отца, а ее раньше — демон, посмеявшийся доверчивости первозданных людей. Недаром демона называют шутом и нередко изображают в одежде скомороха.
Говорят, что от шуток бывает хорошее настроение — это неправда.»
Ну, и дальше — все так же сурово и жестко.
Чего только мне в голову не
пришло по этому поводу…Чуть ли не первым делом — не доведенная до ума повесть «Муромец и нахвальщик», в которой как раз и говорится, что раньше Россию пытались взять силой, а теперь почти уже положили на лопатки пошлыми шутками…
Но ведь смех смеху — рознь!
Где ты, отец Феофил, наш мудрый советчик?
Показалось вдруг, что повесть потому-то и не удалась, что от поединка смехом, где мне и надобно было побеждать всех этих — которых еще со времен работы в издательстве «Советский писатель» очень хорошо знаю лично — мелких жуликов, перешел я на тон серьезный и очень значительный… что против Хазанова — хочешь — не хочешь — выставил конструктора Калашникова с его автоматом: хоть Михаил Тимофеевич и большой юморист, — нашел шутника!
И кто только не припомнился: и однокурсник Миша Ардов, сын писателя-юмориста Виктора Ардова, ставший потом отцом Михаилом, и многие другие знакомые батюшки…
Тогда, на факультете, у нас всякий день с того и начинался, что мы трое-четверо — Олег Дмитриев, Сашка Авдеенко (Дмитрюха и Авдюха), Лева Лебедев, я — встретив Мишку, уединялись с ним в каком-нибудь факультетском уголке, и он выдавал нам пять-шесть новеньких анекдотов: от самого Ардова, который вел у нас семинар по фельетону, надо сказать, такой скучный, что после одного-двух занятий мы перестали ходить на него… да и зачем, правда что, если есть Миха, который еще не то расскажет…
Уважаю выбор отца Михаила, многое понимаю, но когда увидал его по телевизору — рассказывающего о том, что написал смешную книжку о священниках — живо вспомнил всех нас, давящихся в уголке смехом — на зависть остальным сокурсникам…
Не думаю, что Миша пошел в священники примерно с такой же целью, с какой Сергей Каледин пошел в сторожа на кладбище — написать повесть, которую он назвал потом «Смиренное кладбище»… И все-таки, все-таки…
Одно дело — священнослужитель, и совсем другое — мы, грешные. Не нам ли и позволено высказать, что батюшке не с руки?
И таким вот образом — как это делает архимандрит Рафаил — нас от этого, часто необходимого, дела отваживать?
В Свято-Михайловом монастыре — на праздник Архистратига Михаила — мы стояли чуть позади кружка, в котором владыка Пантелеймон с духовным окружением вел разговор с руководством турбазы «Романтика»: об окончательной — после недавнего указа президента Совмена — передаче церкви всего того, что еще недавно было в собственности турбазы. Чувствуя деликатность ситуации — глава турбазы адыг — и, видимо, желая смягчить ее, Владыка сказал: мол, понимаю вас — это ваша работа. Делайте ее, как пожелаете. Что не оскорбляет чувств верующих, пока — здесь. А то что неприемлемо для нас, — за пределами. Подальше в лесу можете открывать хоть свой Лас-Вегас…
— Аслан-Вегас, — по привычке подсказал я доброжелательным тоном, поскольку имя директора турбазы — Аслан.
Владыка быстренько, хоть он не худенек телом, обернулся, поглядел на меня, но осуждения в глазах у него не было, даже как бы наоборот.
Да и сам Аслан улыбнулся — хотя и не очень весело.
Я потом подошел к нему, обнял за плечи: вам надо, говорю, использовать этот момент, чтобы от того же, может быть, президента добиться помощи для турбазы. Мол, что делать, уходим, но — помогите нам уйти без потерь!