Н. А. Лейкинъ

Гд апельсины зрютъ

Юмористическое описаніе путешествія супруговъ

Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановыхъ

по Ривьер и Италіи

I

Было около одиннадцати часовъ вечера. Въ Марсел, въ ожиданіи ниццскаго позда, отправляющагося въ полночь, сидли на станціи въ буфет трое русскихъ: петербургскій купецъ Николай Ивановичъ Ивановъ, среднихъ лтъ мужчина, плотный и съ округлившимся брюшкомъ, его супруга Глафира Семеновна, молодая полная женщина и ихъ спутникъ, тоже петербургскій купецъ Иванъ Кондратьевичъ Конуринъ. Путешественники были одты по послдней парижской мод, даже бороды у мужчинъ были подстрижены на французскій манеръ, но русская купеческая складка такъ и сквозила у нихъ во всемъ. Сидли они за столикомъ съ остатками ужина и не убранной еще посудой и попивали красное вино. Около нихъ на полу лежалъ ихъ ручной багажъ, между которымъ главнымъ образомъ выдлялся свертокъ въ ремняхъ съ большой подушкой въ красной кумачевой наволочк. Мужчины не были веселы, хотя передъ ними и стояли три опорожненныя бутылки изъ подъ краснаго вина и на половину отпитый графинчикъ коньяку. Они были слишкомъ утомлены большимъ перездомъ изъ Парижа въ Марсель и разговаривали, позвывая. Позвывала и ихъ дама. Она очищала отъ кожи апельсинъ и говорила:

— Какъ только прідемъ въ Италію — сейчасъ-же куплю себ гд-нибудь въ фруктовомъ саду большую втку съ апельсинами, запакую ее въ корзинку и повезу въ Петербургъ всмъ на показъ, чтобъ знали, что мы въ апельсинномъ государств были.

— Да апельсины-то ншто въ Италіи ростутъ? спросилъ Иванъ Кондратьевичъ, прихлебнулъ изъ стакана краснаго вина и отдулся.

— А то какъ-же… усмхнулся Николай Ивановичъ. — Самъ фруктовщикъ, фруктовую и колоніальную лавку въ Петербург имешь, а гд апельсины ростутъ, не знаешь. Ахъ, ты, деревня!

— Да откуда-жъ намъ знать-то? Вдь мы апельсины для своей лавки покупаемъ ящиками у нмца Карла Богданыча. Я думалъ, что апельсины, такъ въ Апельсиніи и ростутъ.

— Такъ вдь Апельсинія-то въ Италіи и есть. Тутъ губернія какая-то есть Апельсинская или Апельсинскій уздъ, что-ли, сказалъ Николай Ивановичъ.

— Ври, ври больше! — воскликнула Глафира Семеновна. — Никакой даже и губерніи Апельсинской нтъ и никакого Апельсинскаго узда не бывало. Апельсины только въ Италіи растутъ.

— Позвольте, Глафира Семеновна… А какъ-же мы іерусалимскіе-то апельсины продаемъ? — возразилъ Иванъ Кондратьевичъ.

— Ну, это какіе-нибудь жидовскіе, отъ іерусалимскихъ дворянъ.

— Напротивъ, самые лучшіе считаются.

— Ну, ужъ этого я не знаю, а только главнымъ образомъ апельсины въ Италіи и называется Италія — страна апельсинъ.

— Вотъ, вотъ… Апельсинія стало быть и есть, Апельсинскій уздъ, — подхватилъ Николай Ивановичъ.

— Что ты со мной споришь! Никакой Апельсиніи нтъ, ршительно никакой. Я географію учила въ пансіон и знаю, что нтъ.

— Ну, теб и книги въ руки. Вдь намъ въ сущности все равно. Я хоть въ коммерческомъ училищ тоже два года проучился и географію мы учили, но до южныхъ странъ не дошелъ и отецъ взялъ меня оттуда къ нашему торговому длу пріучаться.

— Ну, вотъ видишь. А самъ споришь.

Водворилась легкая пауза. Иванъ Кондратьевичъ Конуринъ апетитно звнулъ.

— Что-то теперь моя жена длаетъ? Поди тоже похлебала щецъ и ужъ спать ложится, — сказалъ онъ.

— Что такое? Спать ложится? — усмхнулась Глафира Семеновна. — Совсмъ даже, можно сказать, напротивъ.

— То есть какъ это напротивъ? Что-жъ ей дома одной-то объ эту пору длать? Уложила ребятъ спать, да и сама на боковую, отвчалъ Конуринъ.

— А вы думаете, въ Петербург теперь какая пора?

— Какъ какая пора? Да знамо дло, ночь, двнадцатый часъ ночи.

— Въ томъ-то и дло, что совсмъ напротивъ. Вдь мы теперь на юг. А когда на юг бываетъ ночь, въ Петербург день, стало-быть не можетъ ваша жена теперь и спать ложиться.

Конуринъ открылъ даже ротъ отъ удивленія.

— Да что вы, матушка Глафира Семеновна… проговорилъ онъ.

— Врно, врно… Не спорь съ ней… Это такъ… подхватилъ Николай Ивановичъ. — Она знаетъ… Ихъ учили въ пансіон. Да я и самъ про это въ газетахъ читалъ. Ежели теперича мы на юг, то все наоборотъ въ Петербург, потому Петербургъ на свер.

— Вотъ такъ штука! дивился Конуринъ. — А я и не зналъ, что такая механика выходитъ. Ну, заграница! Такъ который-же теперь, по вашему, Глафира. Семеновна, часъ въ Петербург?

Глафира Семеновна задумалась.

— Часъ? Наврное не знаю, потому это надо въ календар справиться, но думаю, что такъ часъ третій дня, сказала она наобумъ.

— Третій часъ дня… Тсъ… Скажи на милость… покачалъ головой Конуринъ. — Ну, коли третій часъ дня, то значитъ жена пообдала и чайничать сбирается. Она посл обда всегда чай пьетъ въ три часа дня. Грхи! вздохнулъ онъ. — Скажи на милость, куда мы захали! Даже и время-то наоборотъ — вотъ въ какія державы захали. То есть, скажи мн мсяцъ тому назадъ: Иванъ Кондратьичъ, ты будешь по нмецкой и французской землямъ кататься — ни въ жизнь-бы не поврилъ, даже плюнулъ-бы.

— А мы такъ вотъ во второй разъ по заграницамъ шляемся, сказалъ Николай Ивановичъ. — Въ первый разъ похали на Парижскую выставку и было боязно, никакихъ заграничныхъ порядковъ не знавши, ну, а во второй-то разъ, самъ видишь, путаемся, но все-таки свободно демъ. Слова дома кой-какія подъучили, опять-же и разговорныя книжки при насъ есть, а въ первый разъ мы хали по заграниц, такъ я только хмельныя слова зналъ, а она комнатныя, а желзнодорожныхъ-то или что насчетъ путешествія — ни въ зубъ. Глаша! Помнишь, какъ мы въ первый разъ, дучи въ Берлинъ, совсмъ въ другое мсто попали и пришлось обратно хать да еще штрафъ заплатитъ?

— Еще-бы не помнить! Да вдь и нынче, изъ Берлина дучи въ Кельнъ, чуть-чуть въ Гамбургъ не попали. А все ты… Потому никакихъ ты словъ не знаешь, а берешься съ нмцами и французами разговаривать.

— Ну, нтъ, нынче-то я ужъ подучился. Суди сама, какъ-же бы я могъ одинъ, безъ тебя, вотъ только съ Иваномъ Кондратьичемъ ходить по Парижу, пальто и шляпу себ и ему купить, пиджакъ, брюки и жилетъ, галстухи и даже въ парикмахерскую зайти, постричься и бороды намъ на французскій манеръ поставить! И везд меня свободно понимали.

— Хорошо свободное пониманіе, коли изъ Ивана Кондратьича Наполеона сдлали, вмсто того, чтобы самымъ обыкновеннымъ манеромъ подстричь бороду.

— А ужъ это ошибка… Тутъничего не подлаешь. Я говорю французу: “энъ пе, но только а ля франсэ по французисте”. А онъ глухъ, что-ли, былъ этотъ самый парикмахеръ — цапъ, цапъ ножницами да и обкарналъ ему на голо об щеки. А вдь этотъ сидитъ передъ зеркаломъ и молчитъ. Хоть-бы онъ слово одно, что, молъ, стой, мусье.

— Какое молчу! воскликнулъ Конуринъ. — Я даже за ножницы руками ухватился, такъ что онъ мн вонъ палецъ порзалъ ножницами, но ничего подлать было невозможно, потому, бороду ною большую увидавши, разсвирплъ онъ очень, что-ли, или ужъ такъ рвеніе, да въ одинъ моментъ и обкарналъ. Гляжусь въ зеркало — нтъ русскаго человка, а вмсто него французъ. Да, братъ, ужасно жалко бороды. Забыть не могу! вздохнулъ онъ.

— Наполеонъ! Совсмъ Наполеонъ! захохотала Глафира Семеновна.

— Ужъ хоть вы-то не смйтесь, Глафира Семеновна, а то, врите, подчасъ хоть заплакать, вотъ до чего обидно, сказалъ Конуринъ. — А все ты, Николай Иванычъ. Вкъ теб не прощу этого. Ты меня затащилъ въ парикмахерскую. “Не прилична твоя борода лопатой для заграницы”. — А чмъ она была неприлична? Борода какъ борода… Да была вовсе и не лопатой…

— Ну, что тутъ! Брось! Стоитъ-ли о бород разговаривать! Во имя французско-русскаго единства можно и съ наполеоновской бородой походить, сказалъ Николай Ивановичъ…