Германтов и унижение Палладио

Забегая вперёд, стоит сказать, что не только уборные с умывальниками, но и даже ванные с биде и большими-пребольшими джакузи были как на уровне жилых этажей, так и на уровне крыши.

Винтовая лестница вывела на замощённую дымчато-бледным мрамором крышу, под наклонный парусиновый навес, который поддерживался по краям, с боков, специальными телескопическими распорками с никелевыми втулками.

Ещё одна разновидность мрамора – дымчато-бледного, с зелёными искрами: дом-каталог?

Правда, была и не мраморная – из ноздреватой белой штукатурки – стена с массивной, с выпуклыми стёклами в коричневых переплётах, дверью.

Солнце ушло за дом, под навесом плавал рассеянный, ещё не успевший похолодеть свет. Лагуна поблескивала, как плоская зашлифованная голубоватая льдина, влево-вправо вытягивалась, выгнувшись слегка, набережная.

Видели ли вы когда-нибудь Словенскую набережную сверху? Германтов и сам-то впервые увидел едва ли не с птичьего полёта этот выгиб каменной сабли с уткнувшимися носами в причальные зазубрины её катерами, лодками; к причалам медленно приближались мягкие синеватые тени, отброшенные фасадами; по куполам делла-Салуте, потемневшим с левой стороны, справа словно бы стекал по контурам мёд – дивный час вечера после знойного дня, когда солнце не упало ещё во тьму, а лишь готовилось спрятаться за коньками крыш. И скользила по бледной шелковистой воде прозрачная тень одинокого облака, и растаял горизонт, так как вода и небо сливались – еле желтела далёкая полоска Лидо, подкрашенного лучами заходящего где-то за Дорсодуро солнца.

Германтов стоял у хромированных тонких перил; не верилось даже, что многопалубный монстр-лайнер, проплывавший здесь днём, смог протиснуться меж набережной и островами, не снёс исторических декораций.

Подошла Оксана.

– Красиво…

– Очень…

– Отсюда так хорошо на закат смотреть…

– Как из театральной ложи…

– Точно!

– Радуюсь, что гигант лайнер, проплывая сегодня здесь, – показал рукой, – пролез-таки в игольное ушко меж декорациями, не обратил эту красоту небесную в хлам.

– Вы удивительный, Юрий Михайлович. Я даже не могла бы подумать о таком ужасе, хотя сотни раз видела, как круизные лайнеры-мастодонты проплывали мимо Сан-Марко. Парит, – сказала, помолчав, – опять, наверное, ночью с моря придёт гроза. А у киношников, смотрите, ни минуты покоя, серию за серией «Преступления в Венеции» гонят: последние дневные лучи словили, так сейчас софиты будут включать, – внизу, перекрикиваясь, суетились осветители. – В этой серии играть будет Джеффри Франк.

– Кто это?

– Не знаете? Он человека-паука сыграл.

– Сколько всего будет серий?

– Уже под пятьдесят серий показали, а сколько ещё наснимают… Уже, думаю, перебор – все детективные сюжеты с преступными мотивами перебрали, а из кожи вон лезут, чтобы хоть что-нибудь ещё придумать и снять.

– Как же правда жизни? Всё-таки не поверю, что в Венеции так много преступлений, достойных экранизации.

– Вот и я в это не верю и ума не приложу, что можно ещё для оживляжа детектива придумать. Зато заранее известно, что все венецианские преступления, все-все, – искусно сымитировала голос полицейского кинокомиссара Оксана, – «отличаются особым изяществом».

– Успокоили.

– Правда, когда столько всего навыдумывали-наснимали уже, можно ли придумать детектив так, чтобы не отрываясь смотреть?

– Такой детектив, возможно, как раз сейчас сочиняется и снимается, возможно даже, что мы его несмонтированный материал сейчас уже смотрим.

– Где экран?

Ответил круговым жестом.

– Опять вы, Юрий Михайлович, удивительно повернули. В Петербурге делают хорошее кино?

– Да, есть классики: Герман, Сокуров.

– Не чересчур ли они умны? Их так трудно досматривать до конца… Планка такая высокая.

– Дотягивайтесь…

– А молодые от великих не отстают?

– Есть классик помоложе великих, но уже сам великий: Балабанов.

– Вы так считаете, классик? Он же такой мрачный.

– Считаю.

– Другие тоже будут Балабанова считать классиком?

– Гарантирую!

– Смотрите, смотрите – явились, не запылились! Экскурсанты наши возвращаются, еле ноги переставляют, у бедного безотказного Даниила Бенедиктовича от усталости ещё и язык того и гляди повиснет!

Да, еле переставляют ноги – и расследовательница заказных убийств с чёлкой, и очкастая интервьюерша, и полноватая особа с ямочками на щеках; и даже взмокший Кит Марусин покорно плетётся, чтобы не терять культурного реноме.

И те двое ещё, в чёрном, как не сопрели…

Головчинер, однако, не умолкал, честно отрабатывая контракт; к немалому изумлению гуляющих, громко и отчётливо, как в театре, читал:

Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцемнежность не соскрести.

Из Кастелло возвращаются, ясное дело, и, конечно, на Сан-Микеле переполнились скорбными впечатлениями.

Экскурсанты задержались на одну строфу у мостика через бурый канал.

За золотой чешуёй всплывших в канале окон –масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.Вот что прячут внутри, штору задёрнув…

Голос Головчинера затихал.

– Кто бы могли быть те двое, в чёрных плащах и масках?

– Кто их знает… Наряжаются и пижонят.

Прошли.

– Небо сегодня новое.

– Небо всегда новое, в каждый миг.

– Нет, сегодня особенно новое, другое какое-то.

– А море?

– Море зависит от неба.

Тихонько и мелодично замурлыкал мобильник.

– Знаю, – сказала Оксана и опустила мобильник в кармашек, – все спешат мне сообщить про схлопнувшийся Банк Ватикана.

Блеснув крапинкой аметиста, положила белую ладонь на перила.

– Что вы так на моё колечко смотрите? Дешёвенький камушек, но мне дорог, память о бабушке.

И повторила:

– Парит, ночью опять, наверное, придёт гроза.

Удобная плетёная мебель, в двух крупных кадках – развесистые растения с тёмно-зелёными глянцевыми листьями. Лопнул банк, но как же сказочно хорошо и спокойно было всё-всё вокруг в этот ранневечерний час, и легко дышалось после дневного пекла, и необъяснимые тревоги уже не теснили Германтову грудь, и он всё не мог насмотреться. «Это хорошо, удивительно хорошо, – подумал, – что такой благой вечер выдаётся как раз накануне поездки в Мазер». И – что с ним? – вдруг захотелось ему, остро захотелось тотчас же вернуться в Петербург и увидеть из окна Академии художеств автомобильную пробку у Благовещенского моста, корабли, баржи и – во всю её плавно выгнутую длину – Василеостровскую набережную с камуфляжной пробежкой солнечной светотени по всем фасадам. Что за странное желание? И тут же приятно защипали ноздри бензиновые пары, он ощутил непередаваемый водный запах Невы.

Музыка отчётливо зазвучала в соседней церкви, звуки быстро заполнили пространство под парусиновым навесом, сгустились.

– По воскресеньям, после мессы в La Pieta, нас закармливают Вивальди, – Вера придирчиво оглядела сервировку стола.

– Музыка Вивальди отлично сочетается с живописью Тьеполо, как вам, – посмотрела на Германтова Оксана, – «Коронация Марии»?

– Многовато ангелов, хлопанье их крыльев мешает музыке… И, – хитро улыбнулся, – я второе название этой вещи Тьеполо предпочитаю: «Триумф Веры».